Разум цветов

Все ли тревоги окончены? Нет, ибо самая маленькая жизнь состоит из бесчисленных обязанностей, и требуется огромный труд> чтобы устроить счастливое существование на грани двух миров, столь различных между собой, как мир животных и мир людей. Как бы мы справились с такой задачей, если б, оставаясь в своей сфере, мы должны были служить божеству не воображаемому, не похожему на нас, не порожденному нашей мыслью, но вполне видимому, всегда присутствующему, деятельному и столь же отличному от нас, столь же превышающему наше существо, как мы превышаем собаку?

Наконец, — чтобы вернуться к Пелеасу, — он узнал почти все, как следует поступать и как вести себя в доме господина. Но свет не кончается у ворот домов, и еще по ту сторону стен и забора имеется вселенная, которую не надо охранять, где находишься не у себя и где все отношения меняются. Как следует держать себя на улице, в поле, на рынке, в лавках? После долгих, трудных и тонких наблюдений он понимает, что не следует идти на зов чужих людей, что надо быть вежливым с оттенком равнодушия с незнакомцами, которые тебя ласкают. Затем необходимо исполнять некоторые обязанности таинственного ритуала вежливости по отношению к братьям — другим собакам, надо уважать кур и уток, не иметь вида, что замечаешь пирожное в кондитерской, бесстыдно важничающее под самым твоим языком. А кошкам, которые у порога дверей вызывают тебя, корча ужаснейшие гримасы, следует отвечать презрительным молчанием, затаив, однако, это в памяти. И не надо забывать, что позволительно и даже похвально преследовать и душить мышей, крыс, диких кроликов и вообще всех животных (узнаваемых по особым, тайным знакам;, которые еще не заключили мира с человеком.

Но кроме этих, сколько еще осталось других забот! Удивительно ли, что, ввиду этих бесчисленных проблем, Пелеас часто казался задумчивым и его покорный, кроткий взгляд иногда становился глубоким и серьезным, обремененным заботами и полным неразрешимых вопросов.

Увы, ему некогда было окончить тяжелый, долгий труд, который природа предписывает инстинкту, поднимающемуся, чтобы приблизиться к более светлой области. Довольно загадочная болезнь, которая как будто специально наказывает единственное животное, успевшее выйти из круга, в котором оно родилось, трудно определимый недуг, уносящий сотни умных собачек, положил также конец судьбе и счастливому воспитанию Пелеаса. Я видел его в течение двух или трех дней, когда, уже трагически шатаясь под страшной тяжестью смерти, он все еще радовался малейшей ласке… А теперь все эти усилия вырваться к несколько большему свету, весь этот пыл любви, все старания понять, вся эта нежная радость, все преданные взгляды, обращенные к человеку, как бы с просьбой о помощи против несправедливых и необъяснимых страданий, все эти бледные лучи, доносившиеся из глубокой бездны мира, чуждого нам, все эти приобретенные маленькие привычки, почти человеческие, — все это печально покоится под широкой бузиной в холодной земле, в углу сада…

Человек любит собаку, но он бы еще больше любил ее, если бы вполне постиг среди неумолимой цепи законов природы единственное исключение, представляемое этой любовью, которой удалось пробиться, чтобы приблизиться к нам через преграды, повсюду непроницаемые, разделяющие друг от друга все виды животных. Мы одни, абсолютно одни на этой случайной планете, и среди всех форм жизни, окружающих нас, ни одна, за исключением собаки, не заключила союза с нами. Некоторые животные нас боятся, большинство нас не знает, и ни одно нас не любит. Среди растительного мира у нас есть немые и неподвижные рабы, но они служат нам помимо своего ведома. Они только подчиняются нашим законам и нашему ярму. Это бессильные пленницы, жертвы, не могущие бежать, но молчаливо непокорные, и стоит нам отвернуться от них, они спешат изменить нам и возвращаются к своей прежней, дикой, зловредной свободе. Будь у них крылья, роза и пшеница улетели бы при нашем приближении, подобно птицам. Среди животных мы насчитываем некоторых рабов, которые подчинились нам лишь вследствие своего равнодушия, по трусости или по глупости: живущая в тумане трусливая лошадь, которая подчиняется только чувству боли и ни к чему не привязывается; пассивный и хмурый осел, который остается с нами, потому что не знает, что делать и куда идти, однако под дубиной или бичом таит за ушами какую-то заднюю мысль; корова и бык, видящие единственное счастье в еде и покорные потому, что в течение веков у них не родилось ни одной мысли; ошеломленный баран, не знающий другого господина, кроме страха; курица, верная птичьему двору, потому что она там находит больше риса и пшеницы, чем в ближайшем лесу. Не говорю о кошке, для которой мы составляем лишь слишком крупную и несъедобную добычу, — о жестокой кошке, которая со скрытым презрением выносит нас в нашем собственном доме, как досадливых паразитов. Она, по крайней мере, проклинает нас в своем таинственном сердце, но все другие животные живут рядом с нами, как если бы они жили подле скалы или дерева. Они не любят нас, не знают нас, почти нас не замечают. Они не знают нашей жизни и смерти, нашего ухода и прихода, нашей печали и радости, нашей улыбки. Они даже не слышат звука нашего голоса, когда он им не угрожает. И когда они глядят на нас, то делают это с недоверчивым изумлением лошади, в глазах которой еще сохранился безумный испуг оленя или газели, увидевших нас в первый раз. Или же они смотрят на нас с мрачной тупостью жвачных, которым мы кажемся временной и ненужной подробностью среди их пастбища.

В течение тысячелетий они живут рядом с нами, столь же чуждые нашим мыслям, чувствам и нравам, как если бы лишь вчера упали на нашу землю с одной из наименее родственных звезд. В беспредельном пространстве, отделяющем человека от всех других существ, нам до сих пор удалось, силой терпения, заставить сделать их два-три призрачных шага навстречу к нам. И если бы завтра, оставив нетронутым их чувство по отношению к нам, природа снабдила их разумом и нужным оружием, чтобы победить нас, сознаюсь, что я боялся бы гневного мщения лошади, упрямой отместки осла и бешеного злопамятства барана. Я бежал бы от кошки, как от тигра, и даже добрая корова, торжественная и сонливая, внушила бы мне опасливое доверие. Что же касается курицы, с ее круглым и быстрым взглядом, как будто она только что нашла улитку или червяка, то я уверен, что она, не задумываясь, спокойно бы меня склевала.

И вот среди всеобщего равнодушия и непонимания, в котором пребывает все, нас окружающее, в этом необщительном мире, где все имеет свою цель, герметически замкнутую в себе самой, где всякая судьба заключена сама в себе, где между существами нет иных отношений, кроме отношений между палачами и жертвами, поедающими и поедаемыми, где ничто не может выйти из своей непроницаемой сферы, где одна смерть устанавливает между соседними жизнями жестокие отношения причин и следствий, где малейшая симпатия никогда не делала сознательного скачка от одного вида к другому, одно среди всего, что дышит на этой земле, одно единственное животное смогло перешагнуть через волшебный круг, оторваться от себя самого, чтобы прыгнуть к нам, окончательно пробежать через огромную полосу сумерек холода и молчания, которая окружает каждую категорию существ в непостижимом плане природы. Животное это, — наша добрая домашняя собака, каким бы теперь простым и малоудивительным ни казалось нам то, что оно сделало, столь значительно приблизившись к миру, в котором оно не родилось и для которого не было предназначено, — животное это тем не менее совершило один из актов наиболее необычайных и неправдоподобных, какие лишь мы можем отыскать в общей истории жизни. Когда оно совершилось, — это признание человека животным, этот необыкновенный переход от тени к свету? Мы ли отыскали пуделя, молоса, лаверака среди волков или шакалов, они ли сами по своей воле пришли к нам? Мы ничего об этом не знаем. Как далеко ни простираются летописи человека, собака всегда живет рядом с нами, как теперь, но что значат летописи человечества в сравнении с временами, о которых не сохранилось свидетельства? Во всяком случае, собака в наших домах кажется столь же старинной жилицей, столь же на своем месте, столь же вполне приспособленной к нашим нравам, как если бы она в таком же виде явилась на земле в одно время с нами. Нам не приходится завоевывать ее доверие или дружбу. Она рождается нашим другом. Еще с закрытыми глазами она уже верит нам. Она как будто до своего рождения уже предалась человеку. Но слово «друг» не вполне еще точно рисует этот преданный культ. Она нас любит и боготворит, как если бы мы ее извлекли из небытия. Она прежде всего наше создание, полное благодарности и более преданное, чем зеница наших глаз. Она наш интимный и страстный раб, которого ничто не может отвратить от нас, ничто не может оттолкнуть, в ком ничто не может ослабить пламенную веру и любовь. Она удивительным и трогательным образом решила страшную проблему, которую мудрость человеческая должна была бы решить, если бы божественная раса вдруг появилась на нашей земле. Она честно, религиозно, неизменно признала превосходство человека и отдалась ему телом и душой без задней мысли, без возврата, сохранив от своей независимости, от своего инстинкта и характера лишь малую частицу, необходимую для продолжения жизни, предписанную природой ее расы. С уверенностью, с бескорыстием, с простотой, которые несколько нас удивляют, собака, считая нас лучше и могущественнее всего существующего, изменяет ради нас всему животному царству, к которому она принадлежит, и, не колеблясь, отрекается ради нас от своей расы, своих родных, своей матери и даже от своих собственных детей.