Метаэкология

Часто повторяемая мысль о том, что научные открытия в нравственном отношении нейтральны, но могут быть использованы обществом как во благо, так и во вред, изумляет своей наивностью и презрением к истории. Мы уже видели, насколько опасна игра в отрешенность науки от этических проблем. Феномены внешнего мира существенны для нас как элементы метаэкологической системы, в которой развивается наша духовная жизнь. Научное открытие дополняет эту систему или разрушает ее.

В современном прагматическом обществе вспышка страстей, вызванная дарвиновской теорией эволюции, может вызвать лишь недоумение. Мы с готовностью признаем, что и ортодоксальные дарвинисты во многом ошибались, и их оппоненты нередко прибегали к наивным доводам, больше доверяя чувству, чем разуму. Однако следует вспомнить, что европейский мир в то время еще не так далеко продвинулся по пути прагматизма и что как раз теория эволюции в духовном плане больше всего способствовала этому продвижению. Не Дарвин, не обезьяний вопрос и даже не борьба за существование были причиной трудновыразимой тревоги, которую внушала гуманистам теория эволюции, а скорее тот не вполне осознанный выбор между прагматическим и духовным, который в то время делала европейская цивилизация.

Все это теперь уже не кажется актуальным. В наши дни прагматика определяет все сферы жизни, включая как общественные отношения в духе цивилизованной конкуренции, не исключающей благотворительность, так и отношение к природе, которую нужно покорять, а также охранять, для блага человека. Однако уже вполне очевидны негативные аспекты такого подхода, и человеку, чтобы избежать общественных катаклизмов, сохранить природу и себя вместе с нею, придется пересмотреть основные этические установки.

Системная теория дает нам столь необходимую моральную опору в оценке эволюционных событий и механизмов. По изложенной выше модели, прогрессивное развитие сопровождается периодическими кризисами, которые означают смену тенденций, движение вспять. Мы нашли общий критерий — сокращение производства мертвого вещества в экосистеме — позволяющий избежать циничного отождествления прогресса с успехом. Победа в борьбе за существование не может служить оправданием средств. На войне одни побеждают ценой огромных потерь, другие — благодаря искусной стратегии, но только последние определяют прогресс военного искусства.

Теперь предстают в ином свете и естественный отбор, и приспособление. Панглосовское отношение к эволюции, в которой все, что ни случается, к лучшему, заставляет видеть в естественном отборе положительное явление. Как основной эволюционный механизм отбор должен совершенствоваться, становиться все более эффективным. В действительности все высшие организмы (человек — не исключение) располагают средствами для смягчения отбора (взаимопомощь, переадресовка агрессии, замена реальной конфронтации на символическую и т. д.). Отбор, т. е. выборочное выживание и размножение, означает генетическую смерть выбракованных особей и действует как энтропийный фактор. Прогресс закономерно ведет к уменьшению эффективности отбора. Ослабление отбора в человеческом обществе — не противоестественная, как нередко думают, а вполне естественная прогрессивная тенденция.

О приспособленности традиционно судят по росту численности. Но быстро размножающиеся организмы могут увеличиваться в числе даже при очень высокой смертности. Их вклад в производство энтропии слишком велик, чтобы их можно было считать по-настоящему приспособленными. Повышение приспособленности следовало бы оценивать по снижению смертности. Тогда мы смогли бы, не впадая в порочный логический круг, определить, кто в самом деле наиболее приспособленный. Мы смогли бы также выбрать среди приспособлений, позволяющих сохранить популяцию, те, которые помогают сделать это с меньшими потерями. Это и есть прогрессивные приспособления.

На заре жизни нуклеотидные частицы могли внедряться как паразиты в белковые частицы. Со временем они образовали систему памяти, позволяющую восстановить их среду обитания — белковый организм. Генетическая система по-прежнему питается и размножается, однако с точки зрения белковой системы это выглядит как обслуживающие функции транскрипции (считывания кода) и репликации (удвоения генетического материала в процессе деления клетки). Поскольку эти процессы связаны между собой, то изменения среды, влияющие на транскрипцию тех или иных генов, отражаются также на репликации и таким образом вводятся в генетическую память (не вдаваясь в детали этого во многом еще гипотетического механизма, заметим, что ставшее хрестоматийным представление о случайных мутациях — ошибках кодирования — как единственном источнике наследуемых изменений не учитывает системные свойства генома).

Взаимодействие нуклеотидной и белковой систем — пример взаимного обслуживания, показывающий, как в принципе могут быть построены взаимоотношения со средой. Геном человека — это память о всей предшествующей истории жизни — ведь миллионы исчезнувших видов оставили в ней свой след. Это запись, параллельная геологической летописи. История человека есть продолжение истории биосферы. Осознание этого превратит человеческое общество из паразита на теле природы в ее двойника и помощника (человек видел смысл жизни в служении богу, но появился бог, готовый служить человеку, ибо раболепие унижает, а обоюдное служение возвышает). Для создания столь продуктивного тандема необходимо, с одной стороны, увеличить объем памяти (это задача науки), с другой — изменить этические установки.

Тому, кто прожил жизнь среди дикой и полудикой природы, трудно согласиться с тем, что сохранить природное наследие можно, лишь отгородив его от человека штрафами и заборами из колючей проволоки. Известно немало случаев, когда присутствие человека способствует увеличению биологического разнообразия. Исключение человека, как и любого другого вида, обедняет биологическое сообщество и лишает его перспектив развития. Как и любой вид, человек может сократить биологическое разнообразие путем вытеснения других видов, а может и увеличить его путем внедрения новых форм взаимодействия, открытия новых экологических ниш. В течение всей истории органического мира прогрессивное развитие было связано с этой последней возможностью.

В идеологии охраны природы романтическая установка сталкивается с прагматической подобно тому, как это происходило в социологии на ранних стадиях становления теории эволюции (см. выше). Романтические чувства побуждают нас помогать слабым и обездоленным, а теория естественного отбора как бы подсказывает противоположный образ действий. Так и романтически восторженное отношение к природе, стремление защитить ее от ущерба, наносимого человеческой деятельностью, входит в противоречие с подсказанной традиционным эволюционизмом мыслью о том, что человек как наиболее конкурентоспособный вид имеет природное право на вытеснение менее конкурентоспособных видов, так или иначе обреченных на вымирание, и к тому же, как любой хищник, законно потребляет свою долю биомассы.

Заметим в этой связи, что конкурентное вытеснение одних видов другими происходит лишь на ранней стадии развития биотических сообществ. В развитых сообществах разделение экологических ниш сводит конкуренцию к минимуму, способствуя росту разнообразия. К тому же, природный хищник не наносит ущерба генофонду. Человек же в роли сверххищника берет из природных популяций самое лучшее (самые крупные деревья на лесопилку, самых красивых животных в качестве охотничьих трофеев и т. д.), осуществляя таким образом геноцид. Эти действия входят в явное противоречие с экологическим правом.

Причину того, что воздействие человека на природу носит преимущественно разрушительный характер, сопоставимый с кризисами геологического прошлого, следует, вероятно, искать в инерции пионерной стратегии, установки на избыточный популяционный рост, по сей день поддерживаемой международной конкуренцией и военным противостоянием. Однако уже заметны признаки перехода к жизненной стратегии когерентно развивающегося вида, ростки биосферной этики, на основе которой станет возможно сохранение и бескризисное развитие биосферы.