Наследство

«А чем довольствуюсь я?» — спросил он сам себя. Он сидел в библиотеке, где когда-то наблюдал за игрой теней на лице Эмилии, сидящей у камина, и вспоминал последние месяцы, наполненные безумной работой и такой же безумной светской жизнью. Его фотопортреты звезд висели во многих апартаментах на Парк-авеню, а также в домах по всему свету. Его работы использовались для коммерческих и благотворительных реклам в журналах, выходящих в десятках стран. Но их не было ни на одной выставке картин или фотографий, и Поль знал почему: они все выглядели одинаковыми, и хотя они были отлично выполнены, это не было искусством.

Уже многие месяцы Поль уверял себя, что скоро он продвинется вперед в своем творчестве: изменит освещение, чтобы усилить игру теней, а не будет, как раньше, скрывать их, откажется сглаживать нежелательные для многих складки лица, морщины и мешки под глазами, которые придавали лицу выразительность, и постарается вернуться к своему раннему восприятию и вновь почувствовать краткие мгновения вдохновения. Но шли месяцы, а он продолжал делать то, что от него хотели, избегая выражать свою точку зрения, принимая похвалы своих заказчиков недовольным молчанием, которое принимали за удивительную скромность.

Не имеет смысла, размышлял он, сидеть в библиотеке и думать о том, чем он довольствовался: раболепием и лестью, безумной чехардой светских приемов и гонорарами, которые были гораздо больше, чем мог принять серьезный художник. Оуэну это не понравилось бы, решил он. Он вспомнил Оуэна, высокого и немного сутулого, с длинными усами, завивающимися на концах, с темными глазами, ругающего Поля за его неприкаянность и любовь к странствиям. «Я ищу себя, — оправдывался Поль, молодой и уверенный в себе, но Оуэн качал головой. — Тебе для этого понадобится слишком много времени, если ты не бросишь суетиться, иначе так и будешь суетиться всю жизнь».

Суета, думал Поль. Все его честолюбивые мечты делать великие фотографии затерялись в суете создания льстивых фотографий людей, у которых было ненасытное желание увидеть себя в серебряной рамке, хотя бы в своей гостиной, если не в местных или международных журналах. Он сидел в библиотеке, размышляя о своей суетной жизни, а на следующий день велел своей секретарше сообщить всем, кто должен был прийти на фотосъемку, что он болен.

«Это еще не все», — сказал он себе в тот неожиданно свободный день, повторяя это и в последующие дни. Он гулял по Центральному парку, ездил в монастырь, часами разглядывал средневековые гобелены, на которых изображались битвы и королевства, отчего его собственные заботы казались очень маленькими. Он бродил по улицам окраинных кварталов, наблюдая за лицами вокруг и спрашивая себя, когда же он наберется смелости поверить, что сможет создавать произведения искусства, фотографируя простых людей.

— Я не верю в себя, что бы это ни значило, — мрачно изрек он после недели скитаний по Нью-Йорку. Эти слова он предназначал Ларри Голду, другу по колледжу, куда Поль приехал, чтобы встретить Эмилию. Поль и Ларри когда-то жили в одной комнате и участвовали в одних и тех же классных мероприятиях, вместе делали фильмы, которые были неумелыми и любительскими, но которые со временем привели к тому, что Ларри сделал феноменальную карьеру в телевизионных рекламных роликах. Он получал стипендию, будучи представителем трех поколений сталеплавильщиков Индианы; к тому времени, когда ему исполнилось тридцать лет, «Голд филмз» была самой известной рекламной студией в стране.

— Возможно, ты и знаешь, что это значит, — ответил он Полю, развалясь на стуле на открытой террасе в «Ла Шомьер». — Вспомни все лекции по философии в университете с вечными вопросами, кто мы такие и куда идем. Или ты все забыл?

— Мне кажется, я забыл все на свете. Сейчас я умею только делать известных людей счастливыми. — Поль дотронулся до темно-красных цветов бугенвиллеи, которая обвивала стену террасы. — Никогда не смогу не удивляться им в декабре. Большинство из них фальшивые. Я имею в виду, знаменитостей, не бугенвилею. Некоторые из них появляются в рекламах для бездомных детей или исследований сердца и безумно озабочены тем, что делают, но есть и другие, которых ничего не интересует, они хотят видеть только самих себя на глянцевых страницах журналов. Это тешит их самолюбие: вот они какие, пусть все знают, какие они замечательные, когда на самом деле они и пальцем не пошевелят и им совершенно безразличны люди, о которых они пекутся на словах.

— Ну и что? — Ларри наблюдал, как официант раскладывает им салат из крабов. Его выгоревшие на солнце волосы были почти белые, длинное лицо было загорелым и меланхоличным и напоминало бассета, на которого нацепили светлый парик. Он лениво смотрел на Поля.

— Не все ли тебе равно, как люди расстаются со своими деньгами? На их доллары можно купить те же дома для бездомных или проводить исследования сердца и что угодно, независимо от того, изображает сострадание тот, чья фотография появляется в рекламе, или нет. Зачем так волноваться по этому поводу?

Поль пожал плечами:

— Я не люблю тех, кто притворяется и лжет. Если деньги нужны на правое дело, то должны быть и способы честно эти деньги получить.

Ларри вздохнул:

— И президенты должны всегда говорить правду, и биржевые маклеры должны быть честными, и все супружеские пары должны любить друг друга. Это Манхэттен ударил тебе в голову? Или ты просто хочешь вернуться в детство и пребывать в счастливом неведении и грезах?

Поль рассмеялся:

— Ты прав. Я веду себя как последний дурак. — Он взял в руку вилку и стал ковырять ею салат, отодвинув ножки крабов в сторону. — Мне надоела моя жизнь, вот в чем дело. Я даже не понимаю, как все это получилось. Год назад я считал себя классным фотографом, способным увидеть душу, которую мы обычно прячем от людей, внутреннее состояние… Мои фотографии могли бы стать телескопом, через который люди по-новому взглянули бы на мир, увидели глубины, которые не замечали раньше. Я не знаю, понимаешь ли ты, о чем я.

— Ты прекрасно знаешь, что да. Как, по-твоему, я зарабатываю себе на жизнь?

— Ты делаешь рекламные ролики, мой друг. Это не фотография.

— Разве, чтобы снять фильм, камера не нужна?

— В фильме есть звук и движение. Не нужно ловить один-единственный момент. Да и цели у них разные.

— Скажи пожалуйста, он все знает! Ты когда-нибудь снимал фильм, мой друг, кроме тех, которые мы делали в колледже?

— Нет.

— Тогда ты слишком много говоришь о том, о чем не имеешь никакого понятия, черт возьми!

Поль улыбнулся:

— Вероятно. Может быть, мне поучаствовать в твоем следующем фильме и поучиться у тебя?

— А почему бы и нет? Это было бы здорово, — весело сказал Ларри. — Я думаю, ты должен поработать со мной.

Поль удивленно поднял брови:

— Я кажусь таким беспомощным?

— Немного. На Западе мы верили в счастье. Я думаю, ты мог бы найти счастье, делая фильмы. А теперь послушай. — Он наклонился вперед, в его голосе больше не было легкомыслия. — То, что ты наговорил о внутреннем состоянии души, о потаенном смысле чего-то, все это ерунда, Поль. Это то, о чем мы мечтали в колледже. Правильно? Ты со своими фотографиями, а я со своими фильмами. Но потом мне в голову пришла мысль, что жизнь стала бы гораздо веселее, если бы я разбогател. И я оказался прав. Ты сам это знаешь. Ты был богат, еще лежа в колыбели. Но получилось так, что в погоне за богатством я забыл о своих чудесных фильмах, которые хотел сделать. Я тоже хотел дать людям телескоп, чтобы они увидели мир в новом, более интимном свете. Ты слушаешь меня?

Наступило молчание.

— Ты хочешь создать новую компанию?

— Ты понял меня. — Медленно, давая возможность Полю обдумать его слова, Ларри намазал маслом кусочек французской булки. — Мне кажется, тебе нужно заняться чем-то новым. Я понял, что ты — это то, что мне нужно: у тебя много денег и много времени, тебе не нужно думать о том, чтобы заработать на жизнь, и ты можешь работать, как лошадь, потому что любишь работу, а не потому, что она принесет деньги — учитывая, что обычно она их и не приносит.