Дежавю

— Он разговаривал с ним о нас, да, Марк?

Марк покачал головой и вдруг тихо засмеялся. Он смеялся так, когда немного перебарщивал с выпивкой. По пути обратно к бару официантка не отрывала от нас взгляда. Я чувствовала, как под столом у Марка от смеха трясутся колени, когда он обратился к ней:

— Un express, s'il vous plait ( Один эспрессо, пожалуйста).

Он явно увиливал от ответа.

— Марк?

Марк не смотрел на меня.

— Il a dit que nouns étions.

— Они сказали, что мы… что?

Почему он отводит взгляд? Но тут же Марк посмотрел мне прямо в глаза:

— Que nous étions morts.

Я услышала звон разбитого стекла. Только потом, когда к нам подошла официантка и, недовольно ворча, собрала осколки в фартук, я поняла, что это я разбила свой бокал.

— Мертвы? Они сказали, что мы — мертвы?

Мой возглас привлек внимание пожилого мужчины в баре. Его рука тяжело опустилась на барную стойку.

— Эй! — Определенно, мы разбудили его. — Du calme! ( Тише вы!)

Я с такой силой сжала руку Марка, что он поморщился. Слезы застили мне глаза. Но ужас на лице Чарли, его дрожащая фигурка отчетливо отпечатались у меня в памяти.

— Но зачем ему понадобилось это говорить, Марк? Зачем говорить такое ребенку?

— Не помню, Энни…

— Не помнишь? Не помнишь что?

Когда Чарли терял какую-нибудь деталь конструктора «Лего», какую-нибудь самую малюсенькую детальку, которую, как оказывалось, ему совершенно необходимо было использовать именно тогда, в ту самую секунду, а отсутствие ее означало катастрофу практически вселенского масштаба, я всегда говорила:

— Надо было думать раньше. Тебе нужно вернуться назад и продолжать идти назад, пока ты не найдешь ее.

— Это как? Идти задом наперед?

— Да, наверное… Что-то вроде лунной походки Майкла Джексона!

— А что если я окажусь на краю обрыва? Я пойду назад и…

Именно так я чувствовала себя сейчас — я была на краю обрыва. За нами была бездонная пропасть, почти такая же, как и провал в моей памяти.

Я помнила только то, что мы на целый день поехали в Тулузу, чтобы развеяться, сменить обстановку.

Мы сидели у моста Понт-Нёф, любуясь живописным видом на Гаронну [8]. С водной глади реки налетал холодный ветер, отбрасывая волосы с лица и шурша листьями у меня под ногами. Впервые за долгое время мы спокойно говорили о том, что нам следует делать дальше. Тогда я поняла, что из-за работы, из-за волнений за Чарли и из-за всех дел по дому мы перестали разговаривать нормально. И вот сейчас мы снова говорили друг с другом. В этом вся ирония: наконец мы пришли к решению, без угроз, криков или даже слез — без этих бурных сцен, когда я говорила Марку, что больше не могу терпеть эту смертельно скучную деревенскую жизнь, а он отвечал, что ни за что не станет снова «вонючей городской крысой». Марк никогда не мог спокойно говорить об этом.

Но на сей раз все было по-другому. Было решено — Чарли уезжает вместе со мной. Марк не сопротивлялся.

— Просто проведем разведку… Un essai, c'est tout, — проговорил он.

Настоящая ирония заключалась в том, что, когда Марк улыбнулся мне, а в его голубых глазах блеснуло некоторое беспокойство, я подумала про себя, что он милый парень, действительно очень милый парень. Но он не потянулся к моей руке, а я не взяла его руку. Мы сидели на скамейке, смотрели на водную гладь, и никто из нас не хотел нарушить свое уединение.

Я повернулась, разглядывая нависающий над нами старый каменный мост. Мой взгляд задержался на молодой паре. Юноша и девушка, возможно студенты местного университета, стояли на середине моста Понт-Нёф. Они наклонились, разглядывая реку под собой, и словно дети проводили руками по холодной шершавой поверхности каменных перил. За ними, как на картине Ван Гога, закручивались в красные спирали облака, предвещая скорую непогоду. Волосы девушки, длинные и темные, словно черный шелк, развевались на ветру. Маленькая русалка и принц, подумала я. Они смеялись и целовались, а ветер играл с подолом ее платья, вздымая его вверх. Когда девушка оказывалась в тесных объятиях молодого человека, их силуэты становились единым целым. Тогда я подумала, что все не совсем так, как говорил Марк. Мы оба знали, что это не просто «разведка». Я собиралась найти в Париже работу, устроить там Чарли в школу, а Марка оставить доделывать дом в Лерма. Нас будет разделять примерно шесть сотен километров.

Мы собирались разойтись.

Однажды, давным-давно, я пылесосила под маминой кроватью и нашла старую фотографию моего отца. Я отодвинула массивную кровать от стены, чтобы собрать накопившуюся за ней пыль, как велела мне мама.

— Нет смысла в работе, — говорила она, — если ты не делаешь ее как следует.

Между стеной и деревянным плинтусом торчал желтый уголок бумаги, когда-то бывший белым. Сначала я попыталась вытянуть его с помощью узкой насадки, поскольку думала, что это просто бумажный обрывок. Но потом, оставив тщетные попытки, я выключила пылесос. Наклонившись, я потянула за край. И вот фото оказалось в моих руках.

Я никогда не видела отца. Мама не сохранила ни одной его фотографии. Когда я спросила ее почему, она разозлилась. «Потому что дом сгорел!» — закричала она, и больше я не спрашивала ее об этом. Но я сразу же поняла, что это он.

На фото отец был изображен по пояс раздетым, полулежащим на траве. Мне нравится думать, что это было где-нибудь на берегу реки, под деревом, когда они с мамой устроили пикник. Точно я не знала. Отец улыбался в объектив, как улыбаются друг другу любовники. Одну руку он подложил под голову. Отец был очень, очень красивым: темные глаза и волосы черные, как вороново крыло. Я сразу узнала его улыбку, мою улыбку. А на левой щеке у него была ямочка, всего одна, как и у меня. Поэтому у меня не было никаких сомнений, что это он.

Я спрятала фотографию. Знала, что не должна этого делать. Но так я мстила матери. Она не спрашивала про нее. Да и как она могла, ведь сама же сказала, что ничего не сохранила.

Официантка с силой опустила металлический кофейник на барную стойку. Пожилой мужчина поежился. Я взглянула на Марка, чтобы удостовериться, что он смотрит на меня.

— Но мы же не умерли, правда, Марк?

Его улыбка напомнила мне первую вспышку молнии вечером жаркого дня — предвестницу дождя, смывающего удушливое марево и напряжение. Я уже забыла, как люблю эту улыбку. Я понимала, что все слишком глупо, нелепо и невозможно, чтобы серьезно говорить об этом. Нам просто надо успокоиться и набраться терпения. Все это, несомненно, скоро закончится.

«Если когда-нибудь попадешь в сильный поток, Чарли, не борись с ним. Плыви поперек, а не против течения…»

Нам нужно просто переждать. Я окинула взглядом интерьер кафе, довольно посредственно имитирующий стиль рококо, и вдруг вспомнила.

— Точно!

Марк удивленно поднял бровь.

— Это то самое место.

Он неуверенно проследил за моим взглядом.

— Peut-être… ( Можем быть)… Я не знаю, Энни.

— Я тебе говорю, это то самое кафе, куда мы зашли той ночью, после паба… Разве ты не помнишь?

— Non. — Марк кивнул официантке, когда она подошла к нам с кофе. Ее груди колыхались, словно массивные маятники. — Ее там не было. Я бы ее точно запомнил. Ça c'est sur! — Он ухмыльнулся.

— Ты всегда был мерзавцем, Марк. Серьезно, я думаю, что мы даже сидели за этим столиком.

— Ну, я точно помню, что кофе был отвратительным. — Он сделал глоток и страшно поморщился, на свой обычный, немного театральный, французский манер. — Он и остался таким. Такой же отвратительный, как… моша.

— Ты хотел сказать «моча», Марк.

— Дьявол, Энни! Да, моча, если тебе так угодно.

Когда я познакомилась с ним в баре, Марк едва смог выговорить по-английски «привет». Теперь же он сидел напротив меня в том самом кафе и ругался словно солдафон. Вернее, французский солдафон, служащий в английской армии.