Золотая рыбка

– Это как символ веры. Во что?

– В Красоту с большой буквы. Это знак мировой гармонии, пути к совершенству.

– А как у тебя с совершенством? Достиг?

– Смеешься? Я еще в самом начале пути.

– Ха-ха, сколько же тебе лет?

– Тридцать шесть. Давай-ка за красоту выпьем.

– За совершенство? – не без ехидства уточнила Вера.

– Да нет, за такую, которая нам доступна.

– Вот за такую? – продолжала ехидничать Вера, указывая на девушку-раковину на мольберте.

– За… твою красоту! Глупая… – Он встал и направился к ней, держа в руках рюмки с качавшейся в них темно-коричневой жидкостью.

– Ага, значит, моя красота доступна, – рассмеялась Вера, не скрывая, однако, удовольствия: разродился-таки! И тут же приложила палец к его губам, едва Алеша собрался что-то ответить… Боялась – вдруг скажет банальность и разрушит ту искренность и теплоту, которая, кажется, начала возникать между ними…

Они выпили. Откуда-то возник на столе наивный, по-детски нежный салат, умиротворенный оливковым маслом и ранними помидорами.

– Да ты волшебник, оказывается! У тебя же ничего не было… Да и отлучался на кухню на секунду какую-то. Ты что, ждал кого-то? Заранее к встрече готовился? – Ей все это страшно нравилось: и музыка, и нежданное угощение, и вся атмосфера праздника – непринужденная, легкая, идущая, кажется, от самих стен, картин.

«Господи, глупость какая! – подумала Вера. – При чем тут стены? Просто он рядом, и сердце поет…»

– Волшебники никогда не раскрывают своих секретов, – сообщил он ей «страшным» шепотом и состроил рожицу.

Вера рассмеялась. И наступил вечер.

Легонько капали минуты. В мастерской качался сиреневый сигаретный призрак. И Верино лицо, склоненное над изломом тонкой кисти, теплело, разгоралось, становилось по-домашнему задумчивым. Ей было покойно и хорошо.

– Ты знаешь, Алеш, не могу смотреть на эти дома. У меня от них чувство удушья, голова какой-то чугунной становится. И дело даже не в архитектуре… И я говорю не только о новостройках, когда, как в «Иронии судьбы», можно Ленинград перепутать с Москвой… Любые дома… Что сталинский ампир, что хрущобы, что высотки – они все, как бы это сказать… неживые, что ли. И люди – бедные, у всех лица такие опрокинутые, такие подавленные. Испуганные… Так жаль людей, разве они не заслуживают хоть капли радости!

– А себя тебе не жаль? Разве ты – с твоей грацией, с этакими глазами – живешь не в том же времени? Разве ты сама не заслуживаешь иной жизни?

– Как и все! Разве я чем-то отличаюсь от всех?

– Еще как отличаешься!

Вера, довольная, покраснела и потерла лоб, чтобы скрыть смущение.

– Ну, не знаю… Так я про дома… Как представлю, сколько в них боли… Сколько горя там, за стенами.

– Слушай, ты, по-моему, преувеличиваешь… Зачем так мрачно? Там ведь и счастье есть…

– Счастье? Это что такое? – спросила Вера, в упор глядя на Алексея.

– Ну-у-у, я не знаю… – Он даже растерялся от такого вопроса. – Любовь. Семья, дети…

– Любовь? – переспросила Вера. И сама себе ответила горько: – Это на первые несколько месяцев.

– А ты… – Алексей вскочил и широкими шагами принялся мерить мастерскую, – была замужем?

– Замужем? – Она улыбнулась. – Нет, не была.

– Так откуда ты знаешь, сколько длится любовь… в браке?

– А я не о браке говорила – я вообще, так сказать, в принципе.

– Значит, несколько месяцев… Что за глупость такая! Говорят ведь, любовь сильнее смерти! – Он злился на собственную горячность, а Вера про себя прыгала от восторга – она его расколола! Своим напускным нигилизмом она заставила его признаться, что он верит в это чувство. Нет, он не лягушка холодная, не замороженный – он живой, настоящий! Она ликовала. Только виду старалась не подать…

– Леш, ты меня все время отвлекаешь от темы. Дай досказать.

– Да говори, Христа ради, кто тебе не дает… – Он вернулся к столу и сел в свое кресло.

– Знаешь, я в детстве подолгу стояла возле замка в Покровском-Стрешневе, мы там дачу снимали… Там такой замок из темно-красного кирпича, и мама говорила, что, наверное, это замок Синей Бороды… Ну вот, он тогда был заброшен, да и сейчас, скорее всего… А я ждала – вот его двери распахнутся и случится что-то тайное и чудесное… я так ждала чуда! Но двери оставались закрытыми, а на меня наваливались блочные пятиэтажки и эти… толпы с раздавленными серыми лицами. И бедная моя мама – она словно стала частью этой толпы – у нее теперь почти такое же лицо… Не знаю, ты понимаешь, о чем я говорю?..

– Понимаю, – сказал он ласково и положил свою руку поверх ее маленькой тонкой ладони. И стал наклоняться к ее лицу – вот уже губы коснулись ее губ…

В передней раздался резкий звонок.

– Черт! Кого это принесло? – Алексей выпрямился, мотнул головой, стараясь прийти в себя… – Извини, я сейчас.

И скрылся в прихожей.

А Вера плыла в теплом тумане. Его поцелуй – близкий, почти ощутимый, его затаенное дыхание и чувство… Да, теперь она не сомневалась – он испытывал то же, что и она… Боже, вот счастье!

Оно, однако, длилось недолго. В мастерскую вошла девица лет восемнадцати, в короткой норковой шубке («Вот вырядилась, ведь не по погоде!» – мысленно поморщилась Вера), мини-юбке и черных обтягивающих сапогах выше колена.

Девица деловито обошла мастерскую, словно проверяя, все ли на месте, даже не кивнула гостье и с деловитым видом принялась разоблачаться.

Вслед за ней в дверях появился Алексей. Он был мрачнее тучи.

– Слушай, Каринэ, мы же сеанс отменили… Я тебя завтра ждал.

– Ничего ты, Лешик, не отменял, наверно, головка после вчерашнего бо-бо – классно мы врезали… Работа есть работа, так что вперед, дорогой!

– Э-э-э, – запнулся Алеша. – Вера, познакомься – это Карина, моя модель. Каринэ, моя… знакомая – Вера.

Девушки небрежно кивнули друг другу. Только теперь Вера сообразила, что изображенная на холсте дива и есть эта самая, с первого взгляда ненавистная, Каринэ! Так это ее шаль на стуле? Чья бы то ни было – вскочить вот и разорвать ее в клочья!!!

Алексей послушно поплелся к мольберту – готовить краски и кисти. Выдавливая на палитру нечто ядовито-розовое из толстого тюбика, Алеша, стоя к Вере вполоборота, сообщил, что ничего не поделаешь, он, мол, просит его извинить – начальник пришел! Мол, картину надо закончить, пока краски высохнуть не успели, – у него, мол, этап подготовки под лессировку самый ответственный, а если, случаем, краска-зараза высохнет – все, каюк картине! При этом он как-то зло, и Вере даже показалось – с отчаянием, глядел на висящие на стене портреты задумчивой женщины.

Карина между тем деловито прошла за ширму («У нее, видимо, все деловито», – брезгливо подумала Вера), пошуршала там, потопталась и вышла на середину комнаты в чем мать родила! Судя по тому, как она поглядывала при этом на Веру – заносчиво, с вызовом, – смущение было ей в принципе не знакомо.

Алексей засуетился, притащил откуда-то коврик, на котором эта нахалка тут же свернулась.

«Тоже мне ракушка-побрякушка», – подумала Вера. Чихать на нее – ее волновал Алексей. А тот будто забыл о Верином существовании: включил обогреватель, снял пиджак, засучил рукава и…

– Ну, поехали! – И к Вере, так же вполоборота: – Хочешь, посмотри, как мы работаем. Ты пей коньяк, закусывай, не стесняйся! – говорил он с каким-то остервенением.

«МЫ! Они, значит, «мы»! А я… – Шквал пронесся в ее голове. – А я, значит, тут посторонняя! Непрошеный гость, так сказать… вломилась без стука, всех растревожила… не-е-ет, баста!»

Вскочила, схватила сумочку:

– Не буду мешать! – и вихрем в прихожую, руки в рукава, ноги в руки – и вон, на улицу…