Возвращенный рай

Нью-Йорк, 1971 год

Первое, что заметила Лили Брандт, когда вынимала почту, было письмо с маркой, на которой был изображен экзотический карибский остров, что тут же вызвало у нее тоску по дому.

В Нью-Йорке Лили уже провела почти четыре года, но ее страстное желание возвратиться на райский островок, где она родилась и выросла, не ослабевало, особенно в такие дни, как этот, когда на холодных улицах Манхэттена гулял ветер, а толстая пелена серых облаков, скрывавших верхушки небоскребов, предвещала снег. Даже когда она просто взяла в руки конверт, перед ее мысленным взором возникли картины песчаных пляжей с пальмами, голубое, как сапфир, море, лучи жаркого солнца на голой коже, запах мускатных орехов и иных тропических растений. Страшно захотелось вернуться туда. Ее отъезд в Нью-Йорк был связан с нервным срывом, но это положения не меняло. Лили тогда смотрела из окна двухмоторного самолета на полоску земли, протянувшуюся на этом сапфирно-голубом море. Полоска удалялась, становилась все крохотнее, и она дала себе слово, что никогда больше сюда не вернется. От таких мыслей ее настроение ухудшилось еще больше, потому что боль наложилась на воспоминания об идиллии детских лет, грусти о тех потерянных годах невинности, невозможность вернуть время переживалась ею со все большей остротой.

Мандрепора, мой райский уголок, думала Лили, дрожа от холода в зимнем Нью-Йорке. Мандрепора, где отгораживаются ставнями от нещадно жгучего солнца, а не от ледяного ветра. Мандрепора, где так приятно лежать на песчаном берегу, подставляя загорелое тело набегающей волне и где вода такая прозрачная, что видно дно и кораллы, которые и дали острову название. Мандрепора тех дней, когда отец был для меня героем, сильным и непоколебимым, хозяином всего окружавшего, а мать – волшебным воспоминанием, не то святой, не то кинозвездой. Прекрасная темнокожая принцесса, с ярко-красными губами и ногтями, пахнущая духами, столь же экзотическими, каким был сам остров, и которая умерла – как это случается со всеми прекрасными героинями – не дожив до того времени, когда годы сотрут ее красу, сделают старчески слабой. Мандрепора тех блаженных дней, когда отец женился на Ингрид, тех дней, когда казалось, что детство не кончится никогда. До того, как я начала так стремительно взрослеть. До Джорге. Да. Прежде всего, до Джорге.

Память о нем язвила даже больнее, чем тоска по родному острову, и Лили нетерпеливо гнала ее от себя. Она не станет о нем думать. Не смеет. Он лгал ей, обманывал, разбил ей сердце. Более того, он запачкал все самое светлое, что она любила. Нет… последнее не совсем верно. Недостатки присутствовали всегда. Джорге лишь открыл ей глаза на них. Он выполнил роль своего рода катализатора. Она не может ничего простить ему – никому не может простить, – но все равно продолжает любить их. Это ее крест, который она несет на своих худеньких плечах. Именно это делало ношу особенно тяжелой.

Лили сняла пальто из толстой шерстяной байки бледно-коричневого цвета, аккуратно повесила в шкаф. Во вставленном в дверце зеркале она увидела свое отражение: высокая стройная девушка с копной темных волос, рассыпавшихся по кашемировому свитеру, с такими темно-карими глазами, что они казались черными. Лили унаследовала внешность своей мамы-венесуэлки. К ней почти ничего не перешло от арийского папы. У нее были длинные ноги и узкая, почти мальчишеская фигура, ей подошло бы скакать на конях благородных кровей, которых разводила семья ее матери в их обширном поместье в Андах. Лили словно переняла от благородных животных их грацию, помноженную на выносливость, и неотразимую таинственность. Даже в космополитическом Нью-Йорке она выделялась своей экзотической красотой и понимала, что ее внешность помогала даже в ее работе сотрудницы информационного отдела небольшого издательства. Встречавшиеся с нею сразу же запоминали ее, а очарование и привлекательность Лили отрывали перед ней двери, которые могли бы при других условиях остаться закрытыми.

В маленькой кухоньке своей квартиры Лили включила центральное отопление и налила бокал вина. Возможно, более благоразумно было бы сварить кофе, но Лили привыкла в свое удовольствие выпивать бокал шабли в конце рабочего дня.

Она смаковала вино с видом знатока, допила, отнесла бокал на стойку и села на стул с высокой спинкой.

Письмо с карибской почтовой маркой лежало на стойке, куда она его и положила. Почерк на конверте, по-детски закругленный, легко было узнать.

Джози, подруга ее детства, которая, по мнению отца, была совсем ей не пара. Джози, чья мать работала горничной на их вилле, превратилась для нее в сестру, которой так ей недоставало. Не важно, что отец иногда топал ногой и запрещал им играть вместе, они умели устраиваться. Не важно, что Лили была избалована вниманием и совершенно ни в чем не нуждалась, в то время как семья Джози даже не стыдилась своей бедности. Между ними установилась дружба, которую ничто не могло разрушить. Лили отправили учиться в Венесуэлу, а Джози ходила в школу на острове, где учились местные дети, но когда бы Лили ни возвращалась домой, они тут же все забывали и возобновляли свои непрекращающиеся игры.

Джози теперь вышла замуж за садовника, работавшего в поместье отца Лили, у нее появился сын – родился он не на Мандрепоре, а на Сен-Винсенте, как и всех местных девушек, Джози отправили рожать на другой остров. Отец Лили не хотел, чтобы возникали осложнения с родившимися на Мандрепоре детьми, которые впоследствии могли бы требовать для себя соответствующих прав на острове, если бы такая практика установилась. И хотя Лили больше не жила на Мандрепоре, Джози обратилась к ней с письменной просьбой стать крестной матерью. Лили знала, что отец придет в ярость, если узнает об этом, но с восторгом согласилась, оформив все по доверенности.

Две девушки постоянно переписывались, хотя и не так уж часто. В своих письмах Джози сообщала массу новостей о своей семье, о том, как подрастает маленький Уинстон, а в своем последнем письме, несколько месяцев назад, писала, что опять забеременела. Она редко упоминала об отце Лили или об Ингрид, потому что знала, что Лили это будет неприятно, и никогда – о Джорге.