Алхимия желания

Джон рассказывал ей, что мир — это удивительное место, которое нужно посетить.

Сиед подсказал ей мысль, что мир — это удивительное место, короторое нужно изучать.

Каждый раз, как она встречалась с ним, Катерина чувствовала, как в ее голове открывалось еще одно окно.

В основном Сиед говорил о вещах, которые находились вокруг него. Неизбежно, после того как он обошел весь мир, его разговоры обратились к Индии. Как и Джон, он был страстно влюблен в Индию; но, в отличие от Джона, он говорил как ее житель. В противоположность тому, что она всегда слышала об Индии, Сиед не рассуждал о магии экзотики — религии, языках, дикой природе, культуре, истории и древности.

По большей части он говорил о ее трагической покинутости, о ее непонятом народе.

Как истинный борец за независимость своей родины, Сиед говорил не с гордостью, а с большой примесью боли. Как истинный борец, он хотел вылечиться, а не увидеть победу болезни. Он хотел вылечить больного и сделать сильным, чтобы он не лежал в оцепенении и не мучился заблуждениями. Сиед понимал, что с прошлым покончено, и в лучшем случае оно могло только направлять народ, но не быть образцом для подражания: он беспокоился, что ложные утешения и обманчивая победа давно прошедшего времени могли заразить и покрыть ржавчиной энергию настоящего.

Его спокойный гнев и страстность тронули Катерину. Странное притяжение страны, которую она никогда не видела, усилилось.

Сиед был резок по отношению к колониальной Британии, но он был не настолько горяч, чтобы сваливать все беды Индии у британского порога. Он был намного более нетерпим по отношению к правящей элите Индии, феодальным хозяевам и принцам. Он сказал, что индийский народ, жалкие и бедные крестьяне, были сильно унижены своими правителями на протяжении тысячи лет. Королевские власти Индии, возможно, и помогали процветать — больше для собственного удовольствия — великому искусству, литературе, созданию памятников и музыки, но они ничего не делали, чтобы продвигать проекты, институты, законы, чтобы обучать и улучшать большую часть их народа.

Они вели себя как распутные школьники, а не мудрые мужчины.

Великий импульс рационализма и вселенского человеческого достоинства, который произвел действие повсюду, прошел мимо Индии. Пока Европа за последние триста лет совершила тройной прыжок в искусстве, просвещении и правах личности и крепко обосновалась в счастливом песчаном карьере социальных реформ и законов, властелины Индии кормили своих людей жидкой кашицей из несусветного мистицизма и религии. Никаких школ, колледжей, судов, больниц, дорог, электричества, воды, прогресса.

Обладающие большим пропагандировали достоинство меньшего.

С увеличением их бесчисленных безделушек из жадеита, рубинов и бриллиантов их дворцы становились все более и более барочными, их машины, сделанные на заказ, доставлялись с завода Роллс-Ройса, их гаремы лопались от такого количества красивых женщин, что мужчине нужно иметь сотню фаллосов, чтобы удовлетворить их всех. В то время как их привилегии росли, индийский народ становился все беднее и беднее. Однажды великая цивилизация — источник науки, астрономии, медицины, литературы и философии — Индия станет территорией нищих и невежественных людей, которыми будут править глупцы и ничтожные люди.

«Но, — сказал Сиед, — не все потеряно». Однажды на субконтиненте произойдут изменения: забурлят идеи, люди придут в движение, появятся новые творческие силы. Он утверждал, что есть люди в Пуне, Бомбее и в Пенджабе, Бенгале (об одном из них ходили слухи в Южной Африке), которые говорили на новом языке с невероятной уверенностью. Они появлялись — но одному или по двое, адвокаты и учителя — на образовательных тропах, проложенных британцами. И Сиед надеялся, что они вскоре начнут ставить вопросы, которые вынудят беспомощное индийское правительство и алчных колонистов искать убежище.

Вопрос, который уничтожит королей,

Который позволит людям воспользоваться их правами.

Катерина вскоре прекратила выходить с Радьярдом и его бандой. Теперь они казались ей неоперившимися юнцами, играющими в школьные игры. Даже граф Владимир. Его знание искусства и литературы выглядело просто эстетической прихотью, пустым тщеславием без реальной цели. Обычной пищей для его собственной радости. Счастливая вольность их жизней — когда-то такая очаровательная — потеряла всю привлекательность. Внезапно она приобрела запах гниения.

Катерина не могла больше выносить, когда один из них прикасался к ней. А Мустафа Сиед никогда не предпринимал попытки сделать это. Она посещала его в Гранд Отеле, но он никогда не предлагал ей подняться в его комнату, а сидел с ней в холле и разговаривал часами. Он говорил, говорил и говорил, нежно и настойчиво, и Катерина возвращалась каждый раз влажная от желания, его нежные слова были более чувственными, чем любые ласки, которые она когда-либо испытывала.

Однажды, не раньше, чем через два месяца после их первой встречи, он сказал ей, что любит ее. Сиед держал ее за руку, когда говорил это. Она вернулась домой в изумлении.

На следующий день, когда она встретилась с ним снова, все еще пребывая в удивлении, он сказал, что скоро уезжает в Индию, а она поедет с ним.

Катерина согласилась, а когда вернулась домой, то задумалась о своем решении. Она все еще почти ничего о нем не знала. Единственное, что она о нем выяснила: он учился в Оксфорде и получил степень по философии, был прекрасным игроком в крикет, который мог бы играть за Англию, если бы научился помалкивать о своих политических воззрениях. Сиед сказал, что у него есть сверстники из королевской семьи, которые преуспели в этом. «Игры — это только игры для привилегированных богачей и богатых народов. Для униженных все — это орудие войны, войны за жизнь и достоинство», — заявил Сиед.

Катерина думала о темнокожих тенях дома в Америке и понимала кое-что из того, о чем он говорил.

На следующий день она решила прямо задать ему вопрос. Когда они встретились за обедом и до того, как принесли вино, Катерина спросила:

— Где я буду жить?

— Со мной, — ответил он.

— В качестве кого? — поинтересовалась она.

— В любом качестве, в каком ты хочешь, — сказал Сиед.

— Кто еще живет с тобой?

— Моя семья. Мои братья, кузены, дяди, тети, племянники, племянницы, дедушки и бабушки, прадяди, пратети, моя жена.

— Жена?

— Да, я давно женат. С тех пор как мне исполнилось четырнадцать. Но это не имеет значения.

— Имеет значение для меня. Ты сказал, что любишь меня. Как я могу там жить?

— Как ты пожелаешь.

— Но в качестве кого, ты хочешь, чтобы я жила там?

— Как моя жена. Как мой товарищ.

— А что будет с твоей женой?

— Это не имеет значения. Она ничего не скажет. И ничего, я надеюсь, не почувствует. Она поймет.

— Это очень неожиданно. Мне нужно об этом подумать.

— Вообще-то, не надо. Ты слишком много придаешь этому значения. Но если хочешь, тогда конечно.

Катерина не вернулась домой. Она села у подножия неясно вырисовывающегося Нотр-Дама и думала обо всем этом. Она знала, что поедет. Катерина больше всего на свете хотела продолжать слушать его речи. Но что это значило — быть второй женой, покинутой в море семьи, в чужой стране, среди чужих людей и чужой религии? Ей нужно было подумать обо всем этом, озвучить свои размышления. Когда она посмотрела вверх, то химеры нагнулись вниз, глядя на нее и бросая ей вызов.

Спустя какое-то время она встала, вошла внутрь собора и села на скамейку сзади. Это было время вечерни, и в полумраке ламп можно было увидеть несколько голов, склонившихся в мольбе и просьбе. Другие двигались беззвучно, зажигая свечи в ответ на свои надежды.

В этом глухом месте Катерина посмотрела на большие витражи, ожидая божественного знака. Юноша с развевающейся бородой прошел по проходу, бормоча себе под нос: «Бог двигался в вере; в вере мы должны двигаться». В этот момент она подумала: «Насколько большим должен быть дом церкви, чтобы он смог принять Бога? Сколько аргументов должно быть у религии, прежде чем в нее поверят?» Она всегда питала отвращение к религиозной истерике матери, но теперь, в Нотр-Даме, пытаясь найти храбрость, которая у нее уже была, она стала совершенно свободной от ужасов религии и страха перед неизвестным.