Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Между их лицами расстояние сантиметров в десять.

Таня прячет фотографию в нагрудный карман.

Стуча колёсами, поезда шли с запада на восток: вагон за вагоном, бесконечные составы, конца которым не было.

Больше всего Тане нравился этот перестук. Когда становилось совсем уж плохо и тоска накрывала с головой, нужно было только закрыть глаза и прислушаться: чучух-чучух, чучух-чучух, едет поезд, стучат колёса, ты жива, и кажется, что вместе с ними стучит твоё сердце.

Кажется, была ночь, когда она услышала, что колёса больше не громыхают. Было тихо, спокойно и темно, только где-то вдалеке слышались приглушённые мужские голоса. Остановки в пути не были редкостью, часто поезд стоял едва ли не сутками, и поэтому Таня, не волнуясь, решила не открывать глаз.

— Спит она? — голос Антона прозвучал где-то далеко-далеко.

Красивый у него голос. Таня ещё больна, так говорит Валера, и, может, поэтому у неё нет сил спорить с собой. Голос у Антона Калужного красивый и успокаивающий, кто бы что ни говорил.

— Дремлет, никак надолго не уснёт, — тихо сказала Валера совсем рядом, и Таня поняла, что лежит у неё на коленях.

— Плохо, — коротко отозвался Калужный.

— Товарищ старший лейтенант, мне очень надо в туалет, — прошептала Валера. Таня улыбнулась краешком губ. Пусть она и не видит, но прекрасно представляет себе: сейчас он закатит глаза, посмотрит на Валеру язвительно и скажет…

— Очень рад за тебя.

— Товарищ старший лейтенант, вы присмотрите за ней?

Несколько секунд в теплушке было тихо, а потом Калужный досадливо сказал:

— Иди уже.

Но Валера не двигалась, и Тане было по-прежнему хорошо и удобно лежать на её коленях.

— Да не бойся, не задушу я её.

Тогда Валерины осторожные руки переложили Танину голову на солому, и Валера исчезла, прихватив с собой тепло и уют.

— Хотя неплохая была идея, — пробормотал Антон.

Несколько секунд Таня прислушивалась к треску огня в маленькой буржуйке и, как настоящий снайпер, пыталась уловить, что делает Калужный. Вот он, кажется, встал, солома зашуршала, сделал пару шагов, положил несколько поленьев в огонь, шагнул ещё, оказался совсем рядом с ней. Таня замерла. Несколько секунд — только тишина, и это ужасно подозрительно, поэтому она с трудом разлепила глаза и села.

В теплушке было холодно, но почему-то Антон Калужный стоял перед ней в одном кителе, держа бушлат в руках. Выражения лица Таня разобрать не могла, потому что он стоял спиной к буржуйке, так что всё, что она различала — это тёмный силуэт.

— Я, между прочим, прекрасно слышала, что вы хотели меня задушить, — заявила она, чтобы сказать хоть что-то, и тут же закашлялась.

Калужный, как ей показалось, выдохнул с облегчением и сел рядом. Примерно в двух метрах. Таня оглянулась и поняла, что никого, кроме них и Машки, дрыхнувшей в другом конце, в теплушке нет.

— А куда все делись?

— На, будешь? — он протянул Тане обжигающе горячую кружку кипятка, к которой она тут же прильнула руками. — Разбежались кто куда, на рассвете отправляемся.

— А где мы сейчас?

— Батарейная, — коротко отозвался Антон, прислоняясь головой к доскам. Таня попробовала отхлебнуть из кружки, но больно обожгла язык и решила подождать, а значит, и поболтать ещё немного. Обернулась направо, к нему.

Голос у Антона красивый: чуть-чуть осипший от холода, низкий, резковатый и приятный. И профиль красивый, и такой же, пожалуй, как голос, хотя объяснить это сложно: тоже холодный, с резковатым лбом, твёрдой линией губ и подбородка. И всё равно смотреть на него вот так, отогревая руки и чувствуя во всём теле приятное тепло, невыразимо хорошо.

— А где это?

— Почти под Иркутском.

— Ого, как уже далеко, — протянула она, осторожно отхлёбывая кипяток. — Мы уже скоро приедем, да?

— Соловьёва, если тебе скучно, ляг и поспи, — раздражённо, но больше устало огрызнулся он. Таня обиженно замолчала, продолжая дуть на кипяток. Подумаешь, командир нашёлся. Они, между прочим, теперь сами по себе, и он сам по себе, а греется в их теплушке, да ещё и командует. Ну нет, молчать она не будет.

— Я, вообще-то, человек, почему я не могу с вами поговорить?

— Ты — на три четверти состоящая из воды и на четверть из органики автономная разумная система. Молчи и пей.

— Буду болтать вам назло, — заявила она, но именно в этот момент все слова из головы улетучились, поэтому Таня, подобрав под себя ноги, чтобы было теплей, стала молча пить кипяток.

— Перед Нерчинском будет развилка. Твой Красильников пересядет там, — невзначай сказал Антон, не оборачиваясь, и Таня быстро кивнула в знак благодарности.

— Помоги ему, Господи, — прошептала скороговоркой.

— За себя бы лучше помолилась, — вдруг как будто рассердился Калужный, но потом вздохнул и продолжил спокойней: — На Чукотке сейчас нормально. А мы в ад едем.

В ад. Им говорили в училище об этом, но почему-то никто не пугался. Главное — на войну, воевать, на самом деле, взаправду, и какая разница куда? Таня только сейчас почему-то задумалась: это ведь правда почти на смерть. Ну, хорошо, американцы заняли почти весь Амур, сожгли Хабаровск, их провезут через единственный несданный город — Комсомольск-на-Амуре. А потом? А если и его займут? Отрежут? Они окажутся в окружении, слева — Китай, но в Китае никто их не ждёт, справа и сзади — море, спереди — враги. Что, если они не смогут удержать оборону? Придётся отходить дальше и дальше, до самого Владивостока, ну а… Дальше? Что потом?

Таня мотнула головой. Глупости. Всё они удержат. Всё будет нормально.

И всё-таки…

Таня посмотрела на яркие искры, взвивающиеся над буржуйкой, поставила кружку на дощатый пол, протянула вперёд ладони и растопырила пальцы, старательно не обращая на Калужного никакого внимания.

Спросить?

Она несколько раз открыла и закрыла рот, будто примеряясь, а потом всё-таки выдала:

— А если меня убьют, будет вам жалко?

И испугалась сама.

Калужный, прихлёбывавший кипяток из другой кружки, вдруг закашлялся, едва не облившись, и обернулся к ней. Таня сжалась в комок под цепким, горячим взглядом. У него в зрачках отражался огонь. Тане, правда, казалось, что не отражался — просто горел.

— Мать твою за ногу, Соловьёва, спятила ты?! — мрачно выплюнул он, ещё раз обжёгши её взглядом из-под бровей.

— Машка спит, — тихо пискнула Таня.

— У меня, блин, сейчас ожог бы в полгруди был! Последние мозги порастеряла, — уже беззлобно выдохнул Антон, ставя кружку на пол.

Таня отвернулась, засовывая озябшие руки подмышки. Конечно, спрашивать было глупо, и о чём она только думала, только из головы всё не шёл один-единственный вопрос: и всё-таки?..

И всё-таки, если это случится? Девчонки будут плакать, мама и папа будут плакать, а Антон Калужный — что будет делать он?

Потому что я не хочу, чтобы ты умирала!

— Извините, — тихо проговорила она. — Не стоило спрашивать.

— Иногда я думаю, вот отец твой — нормальный мужик, в кого ты такая пошла? — пробормотал он.

Таня вздохнула. Нащупала вдруг что-то во внутреннем кармане, рядом с фотографией, осторожно вытащила и увидела Сашкину фенечку. На выпуск было нельзя её повязать, Сидорчук бы оторвал её вместе с Таниной рукой, но теперь-то ничто не мешает Тане носить её.

— Товарищ старший лейтенант, — осторожно позвала она, косясь направо.

— Ну?

— Завяжите мне, пожалуйста.

— Ещё чего, — хмыкнул Антон.

— Я буду молчать до конца ночи, — заверила Таня, и он быстро посмотрел на неё, ухмыльнувшись.

— Я тебе на такой узел завяжу, в жизни не развяжешь. Руку давай.

Таня протянула запястье правой руки, и Антон придвинулся к ней, начал распутывать концы сине-зелёной фенечки. Старательно пытался не касаться Таниной кожи. Наверное, от этого прикосновение вышло таким, что Таня вздрогнула: тёплым, осторожным и до дрожи приятным.

Сердито отвела глаза от его красивых, выпачканных сажей рук. И зачем попросила? Уж вполне могла подождать, пока вернётся Валера. А это… Чувствовать это — неправильно.