Сердце странника

— Гастроль, гастроль, — недовольно пошамкала губами старуха. — Я тебе не о том хотела сказать. Да, что же это я хотела?.. Совсем из головы вон. Ах, вот! Ты бы их пригласила к нам.

— Кого? — обернулась Зоя с подозрительной скатертью в руках.

— Анюту и Мишу.

— А чего им тут делать? — изумившись, спросила Зойка.

Старуха на мгновение растерялась, а потом произнесла:

— Я их считаю и своими детьми, разве не понятно?

Робкая теплота, появившаяся с фотографией маленькой Анюты, уходила из Зойкиного сердца, как вода сквозь решето. Лучше уж молчала бы, старая!

— Так они никогда твоими-то не были.

— О чем это ты?

— Не твои они, вот так, — распалялась Зоя все больше, теребя в руках ненужную скатерть. — Детей ей позови! Только вот где они, эти дети?

— С ними что-то случилось? — ужаснулась старуха.

— Случилось. Тридцать лет назад случилось.

— Я тебя не понимаю, Зоя.

— Чего тут понимать? Связалась я с тобой себе на погибель. Все терпела. Думала, если не я, так пусть Анюта с Мишкой в люди выбьются. А оно вон как все повернулось. Не дети, а обломки какие-то. А все ты со своими подарками.

— Что же плохого в подарках, Зоя?

— Что плохого? Может, и ничего, — откуда-то из тайной, темной глубины души нашли дорогу к глазам слезы. — Да только жизнь ты нашу поломала. Сумела, ничего не скажешь. И мне, и им. Ты же из меня батрачку сделала! У меня жизни своей ни вот на полграмма не было. Всюду свой нос совала, все выпытывала. И детей к себе приманила!

— Зоя, Зоя, что ты говоришь? Как это, помилуй, приманила?

— Вот так и приманила. Жизнью хорошей. Поездками разными. А что я могла им дать?

— Разве мы тебе плохо платили?

— Причем тут деньги! Не о деньгах говорю. Что я знала, девчонка деревенская? Ничего. О чем могла рассказать? О лошадях? О свиньях? О том, как с малолетства на мачеху работала, спину не разгибала? О том, как в город приехала и осталась тут?

— Зоя, если бы я знала, что тебя это так гнетет…

— Да знала ты все! Все знала! — Зоя достала платок и промокнула уголки глаз. — И про меня знала, что никуда не денусь. И про Михаила Степановича. Что любил он меня…

— Не хочу ничего слышать о Михаиле Степановиче! — Анжелика Федоровна картинно закрыла уши. — Что ты, право, за язва такая?!

— Чего уж теперь уши-то закрывать? — проговорила Зойка, трубно сморкаясь в платок. — Михаилу Степановичу ни тепло и ни холодно от этого не будет. Да, любил он меня. И я его. Даром что старше меня на два десятка лет. А вот полюбила. Может, еще и поэтому уйти не смогла.

— Что же я, по-твоему, уступить его тебе должна была? — ледяным тоном поинтересовалась Анжелика Федоровна.

— Я же не дурочка, хотя ты меня такой всегда считала. Ради Зойки из Лешунов он бы не бросил столичную Анжелику. Да и положение у него было не то. Так что мне с тобой делить нечего. А дети… Я им только самого лучшего хотела. На себя уже не смотрела, лишь бы им хорошо. Да, видно, просмотрела я что-то, Федоровна. Как есть просмотрела, — Зойка снова расплакалась. Сколько себя помнила, никогда не плакала перед Фифой. Губы кусала до боли, а не плакала. — Мне же теперь и надежды ни на кого нету. Как была ни с чем, так и осталась. Все ты, дура старая! Фотографии она сидит рассматривает!

— Зоя…

— Ну что Зоя?! Что Зоя? Соберусь вот — и поминай как звали. Вожусь с тобой, вожусь, а зачем, сама не знаю… — всхлипывания становились все реже, пока последние слова не прозвучали почти шепотом. Усталым шепотом давно уставшей женщины. — Своих забот, что ли, нет? Вся вон как есть извелась. Все думаю о жизни своей разнесчастной. Такая тоска на сердце, что, кажется, грудь вот руками разворотила бы: посмотреть, есть ли там еще что-то, кроме тоски этой. Темно мне, Федоровна. Страшно. Не так жила. Не то делала. Учительницей хотела стать — не стала. Из детей своих людей сделать — не сделала. Ехидны какие-то выросли.

Мишка, как и дед его покойный, папаня мой — копейки мимо себя не пропустит. Ножками всех передавит, а дотянется. А Анюта? Да, да, вот эта самая Анюта с бантами! И себя погубила, и внука моего. Сироту из него сделала…

— Как это сироту? — тихо, но с каким-то звоном в голосе переспросила Анжелика Федоровна, сидевшая все это время молча.

— А вот так! То ли сама в детский дом сдала, курва, то ли забрали его у нее. Я ткнулась было, а мне говорят: «Старая ты, чтобы над дитем опеку иметь». Да и прописана я у паскуды этой в доме, который от сарая не отличишь. Мишка родимый расстарался.

— Боже мой, — закрыв рот сухонькой рукой, произнесла Анжелика Федоровна. — И где же он теперь?

— Сказали, что усыновили его. Давно. Иностранцы какие-то. И увезли.

— Как же так? И ты ничего не сделала?

— А что я могла? — снова разрыдалась Зоя, забыв о многолетней сдержанности, о своей гордости перед вздорной старухой. — Своей жизни нет, где уж тут мне чужую устраивать?

— Что говоришь, глупая ты корова? Чужую! — воскликнула старуха гневно. — Бороться надо было! Бороться! И нечего тут реветь белугой! Что за нелепая женщина! Ну! Искать надо. Вернуть надо! Разве непонятно?

— Кого искать? Зачем? Иностранцы ведь. Небось, жизнь у них не такая, как у нас. Культурнее. Пусть уж так. А я… Видно, проклятая я. Как есть проклятая. И жизнь моя проклятая!

Анжелика Федоровна с трудом поднялась, обошла стол и обняла Зою за плечи.

— Ну, ну! Не надо, Зоюшка. Все перемелется, мука будет. А как же иначе? Что толку сокрушаться о прожитой жизни? Все равно ведь ничего не вернешь. Бесполезно. О хорошем думать надо. О хорошем. Тогда и на сердце легче, и жалеешь себя меньше. Помнишь, как Мишка в детстве нам разные загадки загадывал, помнишь? Придет из школы и давай нас донимать! Как это он говорил?.. По дороге идет мальчик. Он несет сдавать бутылки. На пути стоит пьяница, не пускает его. Рядом с пьяницей яма. Как поступить мальчику?

— Бросить в яму бутылку и крикнуть: «Водка!» — хихикнула Зоя сквозь слезы. — А как он, негодник, Анюту частушкам научил, помнишь? «Во саду ли, в огороде бегает милиция. Поднимайте, девки, юбки, будет репетиция».

Обе старухи зашлись неудержимым, астматическим смехом.

— «Я сидела на комоде, шила юбочку по моде, по бокам карманчики, чтоб любили мальчики», — простонала Анжелика Федоровна, выудив из памяти очередную частушку.

— Да уж! Кого-кого, а мальчиков у нее было предостаточно!

— А вот — очень актуально! — взмахнула рукой Анжелика Федоровна. — «Мальчик на улице доллар нашел, с долларом мальчик в «Березку» пошел. Дедушка долго ходил в Комитет, доллар вернули, а мальчика нет».

Никогда они еще не смеялись так хорошо и так искренно. Они шли по жизни вместе. Любили одного человека. Но никогда не находилось у них столько общего и никогда они так не нуждались друг в друге, как в эту минуту.

Только когда самолет начал снижаться, Дима вдруг осознал, что это в самом деле с ним случилось — через несколько минут он окажется в буржуйской, насквозь загнивающей капиталистической стране, которую с таким жаром когда-то поносила учительница истории, обличавшая правительство Тэтчер в подавлении рабочего класса. Он стремительно приближался к родине Кромвеля и Уота Тайлера, к стране, в которой люди считались подданными королевы и в которой не было вездесущих баксов. Он приближался к Истории, раскинувшейся на 244 тысячах квадратных километров. И он, Дима Каверзнев, истопчет несколько из этих километров собственными ногами, о чем раньше и мечтать не смел. Хотя нет, мечтать смел. Потому и на курсы английского пошел вместе с Дашкой. На курсах преподаватели в один голос уверяли их, что выезд в англоязычную страну им обеспечен. Правда, не уточнили, в какую именно. Конечно, подразумевалась Великобритания, но дело дальше разговоров не пошло. Все обернулось банальной нехваткой денег. Увы, обниматься с русскими друзьями за просто так англичане категорически не хотели.

И вот возможность взглянуть на Биг-Бен обрела реальные очертания в виде раскинувшихся под крылом самолета зданий и служб аэропорта Хитроу. Все четыре терминала отчетливо просматривались в иллюминатор и напоминали сворачивающуюся экзотическую сороконожку с хвостиком буквой «Т».