Чаша любви

Перед входом снимаю солнцезащитные очки. В стеклянной двери — мое отражение. Я задерживаюсь на секунду, окидываю отражение быстрым придирчивым взглядом. Поворачиваю голову в полупрофиль. Я удовлетворена: перед издательством сегодня выросла высокая стройная пальма.

В прохладный вестибюль вхожу не спеша, с достоинством. Привратник, или сторож, или кто он этот человек, ряженный в ливрею, — я не знаю — глядит на меня во все глаза. Кажется, даже кланяется — вижу это боковым зрением. С чувством юмора у него все в порядке. Хочется надеяться, что и — со вкусом!

Поднимаюсь лифтом. Пользуясь тем, что в кабине в эту минуту одна, я достаю из сумочки зеркало и делаю последний смотр вооружению. Румянец на месте, губы на месте, ресницы в порядке. Поправляю челку, улыбаюсь. Нет, не то! Улыбка получается какая-то вымученная. Наверное, так улыбается пациентка профессору, который должен делать ей операцию; или студентка — тому же профессору, принимающему у нее экзамен... Нервы. Сказывается прокол со второй книгой. Попробуем еще раз — мягче, теплее. Я ведь только что из Папуа. Солнечная девушка. Может быть, чья-то мечта... Я — популярная авторесса... Улыбаюсь... Вот, хорошо. Теперь улыбка греет. И я почти неотразима!

Двери лифта раскрываются. Иду по коридору. Осматриваюсь, не поворачивая головы. Что-то здесь изменилось. Ах да — появился паркет. Едва уловимо пахнет лаком. В приемной сменили мебель на более дорогую, поставили компьютер. Хороший знак — издательство богатеет.

Я в приемной уже третий раз, однако никогда не видела секретаршу. Чашечка с кофе на столе, какой-то блокнот, авторучка, стопка бумаги для заметок... Модный пиджачок на спинке стула — такой старый трюк... Ощущение присутствия при очевидном отсутствии.

Беру листочек бумаги, авторучку и записываю наконец те мысли, что твердила в автобусе.

Потом стучусь в кабинет к главному. Выждав пять секунд, вхожу.

Главный — как всегда сама любезность — поднимается мне навстречу. Узнает меня сразу и без видимого усилия, хотя не встречались мы давно... Полноватый, седоватый, улыбчивый. От стола далеко не отходит. Стол — его крепость. Исключительный порядок на столе: телефоны, календарь, хрустальный стаканчик с остро отточенными карандашами, роскошный кожаный бювар, блокноты стопкой... В этом его уважительном отношении к столу, к порядку угадываю черту опытного старого столоначальника.

Улыбка у редактора такая же теплая, как у меня. Мы с ним вместе приехали из Папуа. У него несомненный талант — с каждым человеком держаться по-свойски, будто знаком с ним много-много лет. Я вижу его, как и кабинет, всего в третий раз, но мы уже, кажется, приятели. Он и в первую нашу встречу держался, как сегодня. С ним чувствуешь себя спокойно. С ним легко переходишь на доверительный тон.

Редактор и начинает с доверительного:

— Вот читаю молодых писак, — он кивает на чью-то рукопись, исчерканную красной ручкой; рукопись от обилия красного выглядит окровавленной.

— Любопытно... — я желаю выглядеть скромной и не пускаю на лицо ироническую улыбку.

— У вас бы им, Леночка, поучиться!..

«Хорошее начало! — отмечаю я. — Это придаст мне уверенности».

Он продолжает:

— Поучиться... И не только мастерству, но и манере держаться.

Оглядываюсь на кожаный диван у окна, отвечаю:

— Хотелось бы вам возразить из скромности, да не получается. Это значило бы расписаться в собственном непрофессионализме.

Левая бровь редактора поползла вверх; он осмысливал с минуту изреченное мной. Спохватился, указал на диван:

— Вы присаживайтесь. Распорядиться — кофе?

Рука его потянулась к кнопке звонка.

— Нет-нет, благодарю. Жарко, — отказываюсь я, хотя мне очень любопытно — явилась бы секретарша на вызов?

Я кладу свою рукопись на край стола и сажусь. Машинально закидываю ногу на ногу, а потом вдруг соображаю, что этого делать не стоило бы. В кабинете главного все-таки! Не слишком ли легкомысленно? Но уж и убирать ногу, суетиться — лишнее. Все-таки — в кабинете главного! Каждый жест должен быть рассчитан. Каждое перемещение — по протоколу. Как на дипломатическом приеме.

А тут и сомнения — вечные спутники творческой натуры: «Не слишком ли я придираюсь к себе? Может, лучше быть раскованнее?».

Но редактор не видит моих ног. Он уже в рукописи. Пролистывает начало, пролистывает конец; пробегает глазами пару страниц в середине.

Одобрительно кивает:

— Я же говорю: у вас бы им поучиться, этим умникам...

Под рукою редактора замечаю толстый красный блокнот.

«Уж не тот ли это блокнот, в котором редактор записывает перлы?»

Да, я слышала от работников издательства, что у главного обширное собрание. И он неустанно пополняет его, и очень им гордится.

«Но не дай бог попасть в это собрание!»

Главный словно прочитал мои мысли. А может, поймал взгляд. Похвалился:

— Ах, какие жемчуга я ныне обрел! — он похлопал рукой по блокноту. — Хотите, что-нибудь процитирую?..

И, не дожидаясь ответа, он раскрывает блокнот. После короткого желчного смешка читает:

— «Усопшая стала меняться прямо на глазах; пока не превратилась в синий позеленевший труп». «Те валялись на полу без сознания и спокойно спали». «Мертвец навалился на него всем своим трупом»... Это повесть-страшилка для детей — про мертвецов. А вот из боевика: «Дмитрий взял пацана за скулы челюсти» или «Пальцем вояка пнул доктора под ребро»... Высший пилотаж, правда? — редактор не сдерживает смех. — Или «Артурчик почувствовал, как чьи-то коготки покалывают его обезволошенную лысиной макушку»... А вот просто блеск: «Облокотившись копчиком»... — редактор эффектно захлопывает блокнот. — Нет пределов совершенству.

Я смеюсь, но не очень громко.

Главный наконец замечает мои ножки. В лице его что-то неуловимо меняется. Мне кажется, я чувствую, как он внутренне вздрагивает. Какое-то усилие он совершает над собой. Он глядит куда-то мне в плечо, но глаза его вот-вот скользнут вниз. Они будто потяжелели.

Великодушно поворачиваю голову к окну. Секунду-другую смотрю на город — на старинные дома, на сквер с фонтанами. Даю редактору возможность пробежаться взглядом по мне, как по страницам моей рукописи.

— Да, красивый вид из окна, — говорит он.

Но каждой клеточкой своего тела я ощущаю, что смотрит главный не в окно.

После некоторой паузы он пускается в довольно пространные рассуждения о положении дел в издательстве — хорошем положении. После известного кризиса, когда «погорели» многие российские издательства, ситуация наконец стала склоняться в сторону улучшения.