Дикие орхидеи

— Может, и так. — Я подарил ему самый дерзкий взгляд из своего арсенала. Я боялся его до полусмерти — в буквальном смысле, — но не хотел, чтобы он заметил, как ранили меня его слова. Я полюбил Джеки и надеялся, что тоже ей небезразличен. Но раз нет... Я пожал плечами, как бы говоря, что возьму от жизни то, что получится. — Когда мы снова встретимся, я обязательно скажу Пэт, как много она для меня значит.

Он криво усмехнулся:

— Правильно, вы встретитесь. Там. Я ведь и сам там жил. Ты знал об этом? — Он не стал ждать моего ответа. — Ладно, может, я навещу тебя еще. Потом.

— Это уж точно.

В следующий миг он испарился.

Не знаю, сколько я просидел в темноте. Свет исчез вместе с Расселом Данном. Я уселся в одно из больших кожаных кресел и задумался об увиденном и услышанном. Интересно, когда меня перестанет колотить внутри? Через сколько лет?

Взошло солнце — я и не заметил. По сути, я вернулся к жизни, только когда в комнату, зевая, вошла Джеки.

— Это ты вчера ночью снял с меня джинсы?

— Да, — рассеянно ответил я.

К моему огромному удивлению, Джеки уселась мне на колени и начала меня целовать.

— Нет, ну почему ты никогда не делаешь этого, когда я в сознании?

Я не сразу вынырнул из темных глубин своего забытья — но я сделал это.

В этот момент Джеки была отчаянно нужна мне: нужны ее тепло, ее сила, ее смех. Я ответил на ее поцелуи, и вскоре мы уже занимались любовью на ковре в гостиной. Спустя час или около того мы решили, что лучше подняться наверх — на случай если кто-нибудь придет, — однако дошли только до лестницы.

Через несколько часов мы все-таки занялись любовью в ее спальне.

Около полудня мы прервали наши забавы, и я побежал на кухню — сообразить что-нибудь на ленч.

Я приготовил бутерброды и захватил для себя кусок персикового пирога, который испек Ноубл, — и возблагодарил Всевышнего за то, что Джеки сказала, что никогда больше не возьмет в рот сладкого. По счастью, я нашел и баночку оливок.

По пути к лестнице я увидел на полу листок бумаги. Я поставил поднос и поднял лист. «А вы когда-нибудь терял и человека, который вам дороже собственной души?» — было напечатано на бумаге.

Я содрогнулся, но взял себя в руки и, медленно повернув хвост дракончика, спалил бумагу в извергаемом им пламени. Почему-то мне показалось, что лучшее, что можно сделать с этой запиской, — сжечь ее.