Сладкая песнь Каэтаны

Реплика получилась закругленной, не оставляла никаких сомнений. Искренность намерений Джоконды придала ее словам неброскую красоту.

Каэтана позавидовала внезапно проявившемуся чувству собственного достоинства Джоконды. Свежеиспеченная соперница на время отобрала у нее роль, завладев ее мантией. Испугавшись сценического воровства, Каэтана стала между Джокондой и дверью.

– Ни у тебя, ни у Полидоро никогда не было величия, потому вы и остались в Триндаде дожидаться меня, не зная, куда пойти. У вас не хватило смелости бродить по белу свету, спать на сене, есть рападуру [36], от которой теряешь зубы. Когда я вспоминала вас, ничего, кроме жалости, не испытывала, – заявила Каэтана и облегченно вздохнула.

– Никогда мы не просили у тебя жалости, – смело возразила Джоконда: ощущение потери придавало ей сил для сопротивления.

– Вспомни тот вечер, когда я натерла пальцы чесноком и получила от тебя и Полидоро явные доказательства любви или вожделения. Полидоро испугался, не хотел повторить эту проверку при тебе, раскаивался, что уступил в первый раз. Он хотел всего лишь доставлять мне наслаждение в постели, а моя страсть только увядала от его стараний. Ты – другое дело. Ты питала несбыточную мечту понравиться мне, однако не знала, где доступ к моему сердцу. То ли в оранжерее, где цветут орхидеи, то ли на широкой постели среди измятых простынь. Вы ревновали меня друг к другу, бились за мою привязанность, но вам неведом был мир иллюзий. А для меня иллюзия была сильней страсти. Страсть точно камень, брошенный в речку: он теряется среди гальки на дне, а след его размывают быстрые струи.

Каэтана хотела продолжать в том же духе, но Джоконда прервала ее.

– Какие же доказательства я не представила? В чем мы с Полидоро промахнулись? Почему ты сразу не сказала?

Спокойствие ее истощилось: теперь она боролась за то, чтобы восстановить тропинки давно прошедших лет. Может, еще не поздно помечтать, несмотря на то что прежние прелести затянуло жиром.

– Я сказала вам в шутку: поцелуйте мои натертые чесноком пальцы, хочу, чтобы в миг поцелуя от ваших языков несло чесноком. Вы смеялись. Не могли понять, что я просила о помощи, хотела, чтобы вы избавили меня от безудержного воображения или чтобы вошли в его мир и отправились со мной скитаться по дорогам. Тогда я хотела повести вас по всей стране.

Каждое слово Каэтаны било по ущербной памяти Джоконды, неспособной собрать воедино разрозненные прожитыми годами события.

– Почему ты тогда не сказала нам правду? – Джоконда от огорчения растрепала прическу: смысл ее жизни, будучи сведен к мечтам другого человека, обрекал ее на заточение и изгнание.

– Вы не выдержали бы тягот бродячей жизни. Оба мечтали о постели, столе, кастрюле на плите, а моим домом было открытое поле. Без вас меня ожидала вся Бразилия. Никогда я не удивлялась нищете и мечтательности нашей страны, я шла по дорогам худая и оборванная, но неистощимая на выдумки. Дядюшка Веспасиано согласился, чтобы мы удрали из Триндаде тайком, подобно ворам, не попрощавшись и не порвав в клочья свои чувства. Может быть, тем самым мы избавили тебя и Полидоро от колючих собственнических чувств, которые жаждут отмщения и пожинают одни лишь потери.

– А теперь уже поздно, правда? – спросила безутешная Джоконда.

Каэтана уклонилась от ответа. Они обе зашли слишком далеко: не имеет смысла ломать хребет собственным мечтам – только они позволяли изо дня в день хранить достоинство.

Каэтана отвлеклась, посмотрела на туалетный столик. Балиньо принес в «Ирис» разные вещички, чтобы создать у нее ощущение долговременности пребывания здесь, зародить в ее воображении мечту, которую Триндаде не пробуждал. Она щелкнула пальцами, точно кастаньетами. В дверях показался Балиньо: это был знак, что разговор с Джокондой закончен.

– Вернемся в гостиницу? – И Балиньо взялся за плащ, висевший на гвозде за дверью. – Ни за что нам не очистить «Ирис» от накопившейся за столько лет пыли, – сказал он, подавая Каэтане плащ. Ему пришлось обхватить ее руками, так как он был ниже ростом.

– Что же мне теперь делать? – спросила Джоконда, глядя перед собой.

– Оставайтесь все на ночь в «Ирисе». Вам полезно вдохнуть атмосферу театра. Вы подумали об артистах, отдававших свою кровь этой сцене?

Джоконда не обратила внимания на последние слова, она думала о другом.

– Значит, мы прощаемся? Каэтана пошла к двери.

– Я давно уже с вами всеми распростилась. Подождала, пока Балиньо откроет дверь. Распрямив спину, Каэтана обрела величественный вид; перед тем как шагнуть за порог, еще раз посмотрела на Джоконду.

– Посмотри на мои пальцы. Я с тех пор никогда не натирала их чесноком.

И, не подумав собирать осколки разбитого сердца Джоконды, вышла из комнаты в сопровождении Балиньо.

Полидоро срочно позвали к выходу. Он не хотел открывать дверь, точно кинотеатр был его крепостью. Но дочь убедила его покинуть убежище.

– Что тебе понадобилось в такое время, дочка? Тебе давно пора лежать с мужем в постели.

У подъезда стояла машина, и он поехал к отцу. Жоакин испускал дух, после того как поел фасоли с вяленым мясом. В знак неподчинения судьбе он потребовал королевскую порцию на прощание.

– Эту еду я не верну земле в виде дерьма, унесу с собой в желудке на тот свет.

Никто не поверил, что Жоакин покидает их. Неповторимый тошнотворный запах мускуса выдавал присутствие в доме Додо.

– За доктором послали? – Сонный голос Полидоро не выдавал волнения в минуту прощания с отцом. Ему показалось вдруг, будто отец давно уже ушел от них, только забыл захватить с собой свой остов.

В полутемной, освещаемой двумя серебряными канделябрами комнате братья Полидоро ожидали дальнейших событий пред лицом приближающейся смерти.

– Значит, пришел час, Полидоро.

Братья по-прежнему завидовали ему. Они тоже предпочли бы изображать из себя артистов, а не гоняться за коровами на пастбищах.

– Отец, вы меня слышите? – спросил Полидоро под осуждающим взглядом Додо.

– Конечно, слышу, только говорить не хочется, – ответил старик.

То, что Жоакин таким путем прекратил разговоры, оживило присутствующих. Теперь они сменяли друг друга, переходя из комнаты старика в пустую столовую и обратно. Жоакин сам распорядился, чтобы все украшения убрали в подвал.

– Чем больше добра они увидят, тем сильнее будут желать, чтобы я поскорей умер, – изрек он.

Стол был уставлен сладостями, закусками, а посередине лежал на блюде только что принесенный свиной окорок.

Додо вышла вслед за мужем в огород. Полидоро перед рассветом изучал воздействие лунного света на человеческое нутро. В мочевом пузыре появилась резь, и он опорожнил его тут же, не обращая внимания на жену.

– Хоть так-то я вижу, что ты мужчина, – язвительно заметила Додо, желая задеть мужа.

Полидоро тотчас отвернулся: не любил, когда нарушали его уединение в подобные минуты.

– Ты недовольна, Додо?

– С тобой я никогда не была довольна. Отдохну только после твоей смерти.

Додо подошла к мужу. Хотела рассмотреть его вблизи при свете луны.

– Мы каждую минуту стареем, хотим мы этого или нет. И твоя актриса никогда еще такой старой не выглядела, – с удовольствием отметила Додо.

– Уважай хотя бы умирающего отца.

Полидоро двигался на редкость элегантно. Пододвинул плетеный стул, чтобы сесть. Утренний ветерок поднял его тонус. Он наслаждался тем, что живет, хотя рядом бродит смерть.

– Никуда не убежишь, Полидоро. Час отмщения близок. На этот раз боги окажутся на моей стороне. Особенно Пресвятая Дева Явленная.

Полидоро встревожился, хотя и был укрыт щитом спокойствия. Ему показалось, что выкрашенные красным лаком ногти Додо растут, тянутся к нему.

– Ну давай, я жду. Я тоже применю свое оружие, – тихонько сказал он, но щеки его тряслись. Вместо пояса из выделанной кожи, последнего подарка матери, он носил подтяжки. Оттягивал их пальцами и тут же отпускал. Они щелкали по груди, выражая сдерживаемую ярость.