Дестини

В половине пятого его отводили в детскую и заставляли съесть жуткий английский детский ужин, ибо няня с первого же дня дала ясно понять, что ее слово – закон и своего питомца она будет воспитывать как положено, по-английски. И вот Эдуард ел омерзительное крутое яйцо из подставочки или еще более омерзительное хлебное крошево с молоком из мисочки, а по черной лестнице из кухни внизу доносились аппетитнейшие запахи – жареных куропаток осенью, лососины на рашпере летом. Ах, какие восхитительные чудеса таила эта кухня! Огромные миски с густыми сливками, горы только что собранной малины или лесной земляники. Крохотные креветки, темно-синие омары, розовевшие, когда кухарка их варила.

Душистый, еще теплый хлеб; матово-белое масло; сыры, рядами покоящиеся в кладовой на соломенных ковриках. Когда няня раз в неделю уходила на свои свободные полдня, он порой пробирался на кухню и Франсина, кухарка, сажала его за длинный стол и добродушно пичкала всякими лакомыми кусочками из яств, предназначенных для столовой барона, рецепты которых хранила в тайне с яростной гордостью.

Но это были особенные дни. Обычно же он съедал в детской свой ужин под суровым оком неулыбчивой няни, затем его купали и укладывали спать. Раза два в неделю отец или мать совершали паломничество в детскую чтобы поцеловать его на сон грядущий. Мать вся сверкала драгоценностями, шуршал шелк ее платья, она пахла розами, и он слышал ее смех еще на лестнице. Поднималась она к нему, только когда чувствовала себя счастливой, и потому казалось, будто она всегда смеется. Смех у нее был звенящий, и совсем маленьким Эдуард побаивался этого смеха – она выглядела очень хрупкой, словно могла, зазвенев, разбиться.

От папа пахло одеколоном, и, когда приходил он было очень весело, потому что он оставался дольше мама и иногда удавалось упросить, чтобы он изобразил разных животных, или просто поговорить с ним о чем-нибудь. Эдуарду нравилось говорить с отцом. Его интересовало то, что делал папа, и он затаив дыхание слушал объяснения про виноград, виноградники и марки разных вин. И про алмазы, и про секреты их огранки. Иногда в четыре часа, если мама не было дома, папа отсылал няню и забирал Эдуарда к себе в кабинет и, если был в хорошем настроении, отпирал сейф, показывал Эдуарду драгоценные камни, рассказывал про оправы, про создаваемые из них украшения, про их качество. В семь лет Эдуард уже мог сразу определить безупречный бриллиант, даже без помощи лупы, а просто подержав его против света. Но это были редчайшие дни, особые дни в частоколе жестких правил и формальностей. А близким ему был только Жан-Поль, и разговаривать свободно он мог только с Жан-Полем.

Чуть ли не первым его воспоминанием о брате было чудесное возвращение Жан-Поля на каникулы из еcole militaire [13]. Ему тогда было года четыре-пять, брату около четырнадцати. На нем была форма училища, довольно простая, но в глазах Эдуарда исполненная великолепия. Он подбежал к старшему брату, а Жан-Поль испустил приветственный вопль, подхватил его на руки и посадил к себе на плечо. В тот миг он стал для Эдуарда образцом всего, чем должен быть благородный француз и воин.

Жан-Поль был красив, но совсем по-другому, чем Эдуард, – из-за относительно низкого роста и более плотного сложения. Он пошел в своего американского деда и его шотландских предков, о чем свидетельствовали густые рыжевато-золотистые волосы, очень белая кожа и глаза – голубые, а не синие, как у младшего брата. Борода у него была просто рыжей – вернее, была бы, если бы он дал ей отрасти, но он брился дважды в день, что Эдуарду представлялось верхом мужественности.

Он всегда был неизменно добродушен, и Эдуард не опасался, что его настроение вдруг изменится или он рассердится, как их мать, в чьем присутствии он из-за этого всегда ощущал напряжение. Эдуард практически не видел, чтобы Жан-Поль когда-нибудь сердился – разве что в разгар травли его лошадь начинала хромать, или на охоте ему за весь день не удавалось ничего подстрелить. Но даже и в этих случаях сердился он недолго, и дурное настроение проходило бесследно. Он был беспечным, с приятной ленцой, придававшей ему особое обаяние в глазах не только женщин, но и мужчин.

Его было невозможно заставить заниматься тем, что наводило на него скуку: в детстве он ненавидел уроки, редко читал книги, никогда не ходил на серьезные пьесы, хотя питал слабость к артисточкам. Он любил легкую музыку – веселые мотивчики, которые мог напевать или насвистывать, а в коллекции картин, собранной его отцом, ему нравились только произведения Тулуз-Лотрека. Полотна Сезанна, Гогена, Моне, замечательный Матисс не трогали Жан-Поля вовсе. А Лотрек, как подозревал Эдуард, привлекал его только сюжетами. Жан-Поль предпочитал шампанское или пиво тонким винам, лошадей – искусству, уверенность – сомнениям. Ювелирная империя де Шавиньи, которой со временем предстояло перейти к нему, не вызывала у него ничего, кроме откровенной скуки. Когда ему хотелось угодить женщине модной побрякушкой, он был рад воспользоваться советом домашнего эксперта, но этим все исчерпывалось. Если бы не цена, Жан-Поль не сумел бы отличить гранат от рубина и совершенно не хотел этому учиться.

Он был так неколебимо уверен во всем! Эдуарду иногда казалось, что он особенно восхищается братом и завидует ему именно за это качество. Возможно, секрет заключался в том, что Жан-Поль был старшим, наследником. Он вырос в счастливом сознании, что в один прекрасный день, палец о палец не ударив, ни разу не пошевелив ни единой мозговой извилиной, вдруг станет одним из богатейших людей Европы. Он будет бароном. Рождение предназначило его для определенной роли, для определенного положения в обществе, и ему в голову не приходило усомниться в этом.

Эдуарду тоже предстояло быть богатым. Это разумелось само собой. Но титула он не унаследует и должен, если не пожелает растратить жизнь по пустякам, подыскать себе какое-нибудь занятие, какую-нибудь цель – но он понятия не имел какую. В сравнении с братом, с сокрушающей уверенностью Жан-Поля в чем угодно, начиная от политики и кончая постелью, он ощущал себя зыбким, пронизанным неуверенностью и сомнениями. Он знал, что умнее Жан-Поля. Он знал, что многое понимает и видит быстрее и глубже, но эта способность представлялась ему бесполезной. Жан-Поль просто не трудился понимать, и Жан-Поль был счастлив. В этом заключался еще один источник его обаяния – в способности радоваться жизни, наслаждаться минутой и ни секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего.

К тому же Жан-Поль вовсе не был тупицей. Во всем, что его интересовало, он преуспевал. Он всегда хотел быть военным и стал образцовым офицером. Верхом на лошади или в бою физический страх был ему незнаком – и это Эдуард знал твердо. Он числился среди лучших стрелков Франции, вопреки своему телосложению великолепно танцевал, мог перепить и уложить под стол любого своего приятеля и понятия не имел, что такое похмелье. И на женщин действовал неотразимо.

По словам Жан-Поля, свою первую женщину он испробовал в тринадцать лет – одну из горничных в замке на Луаре – и с тех пор не знал удержу. Когда ему исполнилось пятнадцать, его отец по обычаю их сословия позаботился, чтобы мальчика к наслаждениям любовного акта приобщила француженка, славившаяся в Париже особым тактом в подобных делах.

Жан-Поль не признался отцу в уже приобретенном опыте, и указанная дама – по словам Жан-Поля – была приятно удивлена его умелыми ухватками. Жан-Поль с самого начала с радостью готов был объяснять жаждущему младшему брату, что именно требуется мужчине, что и как он делает и что может ожидать взамен от женщины. Излагал он это на языке казарм, и его описания отличались восхитительной точностью.

Ему, сказал он небрежно, и глаза Эдуарда округлились, трахаться необходимо раз в сутки. Иногда чаще, но в среднем раз в сутки. В каком часу – значения не имеет, хотя лично он предпочитает вторую половину дня, так чтобы вечер посвятить выпивке. Ведь, выпив, мужчина показывает себя хуже. Трахать приятно всяких женщин – опытных и неопытных, молодых и старых, красивых и некрасивых, худых и толстых.