Развод по-французски

Потом прибыла Шарлотта с семейством, шумная красавица лет тридцати с большим конским хвостом белокурых волос — она постоянно то дергала его, то встряхивала головой, как резвая кобылка. Верхняя губа у нее чуть-чуть выступала вперед, что немного портило ее (видно, здесь меньше уделяли внимания зубоврачебному искусству, не то что у нас, в Санта-Барбаре). Дети у Шарлотты, напротив, бледненькие и тихие, и все с двойными, нанизанными друг на друга именами: Поль-Луи, Жан-Фернан, Мари-Одиль. Кажется, я правильно их нанизала.

Поодаль, у края сада, в парусиновом шезлонге сидел пожилой господин в соломенной шляпе с широкими, как у доярок, полями. Он, не вставая, помахал нам рукой. Мне объяснили, что это l'oncle[4] Эдгар, брат Сюзанны. Из других родственников никого не было.

Все отнеслись ко мне с большой доброжелательностью, старались объясняться на английском, тщательно выговаривая звучные согласные на манер лондонских телекомментаторов. Показывая мне дом, Шарлотта остановила мое внимание на книге, относящейся к эпохе «Льюиса Четырнадцатого», как она произнесла для меня имя короля. «Точ-на-а», — подтвердил ее муж Боб, используя английский сленг. Несмотря на имя, он — чистокровный француз. Обращаясь к Рокси, они переходили на французский, и мне, признаться, было странно слышать ее чужую, непонятную и немного искусственную речь.

Был июнь, стояла жара, но тем не менее было решено размяться на корте. Сначала Антуан играл с Бобом, потом я с Бобом в паре играла против Шарлотты и Антуана. Они очень прилично играли, и это удивило меня. Не знаю почему. Они тоже были удивлены моей хорошей игрой. (В числе планов насчет моей будущности был и такой: сделать меня чемпионом по теннису. Но и эта надежда родителей не сбылась: я терпеть не могла тренировки.) Сидя на своем наблюдательном пункте под деревьями, дядя Эдгар громко хлопал в ладоши. Рокси тоже радовалась моей победе. Сама она не играет, никогда не играла и до беременности. Она сидела за столиком, поставленным на площадке из плитняка перед стеклянной дверью, ведущей в столовую. Она разговаривала с Сюзанной, и на лице у нее застыла любезнейшая улыбка, которой она пыталась скрыть от других растерянность и отчаяние.

Какие бы чувства ни обуревали бедную Роксану, она должна была притворяться безмятежной и общительной и перед обедом, когда подали вермут, и во время самого обеда, состоящего из soupe aux moules[5], телячьей ножки с белой фасолью, салата, сыра, tarte aux fraises[6]. Сюзанна кивнула служанке, та убрала прибор, предназначенный для Шарля-Анри, и никто даже не поинтересовался, где он. Да и какой им резон интересоваться? Он мог уехать по делу или просто где-то задержался.

Вблизи l'oncle Эдгар не показался мне безумно старым. Ему было под семьдесят, может быть, уже семьдесят. Высокий, плотный, импозантный, благородная седина, глубоко посаженные глаза и нос с горбинкой — он был по-своему очень красив. Когда все пошли к столу, я заметила, что он прихрамывает. Потом разглядела гипсовую повязку у него на голени. Никто не сказал, что с ним.

За столом я чувствовала себя крайне неловко: все присутствующие из вежливости старались говорить по-английски. Были вынуждены говорить на чужом языке только потому, что некая особа не потрудилась выучить их собственный. Меня посадили рядом с дядюшкой Эдгаром, и когда он спрашивал, не подложить ли мне еще сыру или мяса, я мычала через нос «oui» или «non», притворяясь, будто я понимаю по-французски и им нет необходимости насиловать себя.

— Забавная история с вашим сенатором, — сказал дядюшка Эдгар. Я не сразу поняла, о чем он.

— Ну, с тем, который вел дневник, — пояснил Антуан.

— В подробностях описывал, как он гладил коленки у молодых женщин, — продолжал дядюшка Эдгар. — Эротические фантазии — это такая интимная вещь... А теперь ему придется это сугубо личное тащить на публику, в суд.

Все засмеялись.

— Нет-нет, — вставила Шарлотта. — Перед этим он потащит свои записки другим сенаторам.

От нас с Рокси, наверное, ждали комментариев, но мы молчали.

— Да, чрезвычайно забавно, — согласилась Сюзанна. — Боюсь, бедняге придется порассказать кое-что о своих друзьях.

Снова раздался смех, причину которого я не сразу уловила. Лишь потом сообразила: дело касалось того, что мы, американцы, слывем порядочными ханжами, тогда как французы славятся на весь мир терпимостью ко многим вещам, например, к забавам старых сенаторов с молоденькими женщинами.

— Черт возьми! Мне не хотелось бы, чтобы мои коллеги прочитали, что я о них думаю, — добавил дядя Эдгар.

Персаны были само радушие. Они заразительно смеялись и одинаково хорошо смотрелись в этой изысканно убранной, обшитой деревом комнате, и все-таки я чувствовала себя не в своей тарелке. Казалось, что я маленькая, беззащитная девочка. Казалось, вот-вот придет няня и уведет меня, потому что взрослым надоело мое щебетание. Понятно, с каким облегчением я увидела, что решимость моих родственников тает по мере того, как таяла вторая бутылка красного вина. «Элеонора Ангулемская вовсе не была племянницей...» — сказал дядя Эдгар, и это было последнее, что я поняла. За столом разгорелась оживленная дискуссия на родном языке о каком-то событии французской истории, сопровождаемая отчаянной жестикуляцией.

Потом пили кофе на террасе. Шарлотта не выпускала сигарету изо рта. Это странно, она неплохо передвигается по корту. Она поведала, что недолго жила в Англии, когда ей было четырнадцать лет, и что англичане жульничают в теннис. Я усомнилась. «При спорном мяче обязательно как бы передвинут линию в свою пользу», — настаивала она. Теперь-то мне понятно: то, что французы говорят про англичан, похоже на то, что они говорят про американцев, когда нас нет. То, что мы называем «уйти по-французски», они называют «filer a l'anglaise» — «уйти по-английски». Кухню в жилой комнате почему-то называют «cuisine américaine». И конечно, если вероломство, то непременно английское — vice anglaise.

Антуан в саду перекидывался мячом со своим сынишкой и тоже курил сигарету за сигаретой. Роксана, видно, намеревалась остаться до конца дня, чтобы поговорить с Сюзанной с глазу на глаз. Кто-то предложил пойти на ярмарку антиквариата, открывшуюся в Шартре.

Я взяла Женевьеву и отправилась со всеми. Рокси пожелала остаться, чтобы помочь с посудой и вообще привести дом в порядок. Не в правилах Персанов отказываться от таких услуг. День, похоже, прояснился, ничто не предвещало бури. Ярмарка тоже благоприятствовала настроению, потому что Антуан наткнулся на один шкафчик, он давно за таким охотился.

Когда мы вернулись и подошли к калитке, перед нами вырос не кто иной, как сам Шарль-Анри. Он был бледен и мрачен, мрачнее тучи, не такой рассеянный и радостный, каким я его помнила. Встретив нас, он вроде бы удивился.

Может быть, рассчитывал повидать мать одну, но ведь он должен был знать, что мы будем здесь. Я подумала было, что он приехал объясниться с Роксаной, сказать, что произошла ошибка. Напрасные надежды! Шарль-Анри наспех поцеловал мать, небрежно кивнул остальным и укатил на своем «рейнджровере». Прошло немало дней, прежде чем Роксана получила весточку от него, законного супруга и самого любимого человека на свете.

В поезде на обратном пути в Париж Рокси разрыдалась, как это делают актрисы в кино, и долго плакала, пряча лицо в платок. В вагоне было много семейных групп. Дети бродили между сиденьями, таращась на странную тетю.

— Я знаю, это глупо, прости, — наконец сказала она. — Я не могла себе представить, что он явится. Это было так неожиданно, я не сумела найти верный тон.

— Что он сказал?

— Ничего. Совсем ничего! — Но я чувствовала, что она что-то скрывает. Потом Рокси выпрямилась и выпалила зло: — Да, сказал. Никогда не прощу ему этого.

Большего я не могла от нее добиться.

5

Я сам слишком американец, и мне постоянно не хватает денег.

Генри Адамс