В ожидании счастья

Бернадин тупо смотрела на белые крапинки перхоти на лацканах его пиджака. И все Кэтлин, наверное. Грустно, но получается, что понять человека, которого любишь, можно только, если совсем его разлюбишь. В сущности, Джон стал ей просто противен. Годы ушли, чтобы понять, как он падок на все новенькое: женитьба, работа, дети. Все для него лишь очередное событие, и не более того.

Как и обещал себе, он воплотил в жизнь свою американскую мечту: построил прекрасный дом в чудесном месте и обставил его как на картинке. Продумал даже убранство двора, грохнув состояние на искусственные трехметровые пальмы, огромные кустарники, лианы, кактусы и другие образчики флоры пустынь и саванн. Ни Джон, ни Бернадин не играли в теннис, но во дворе было место для корта, и Джон заимел корт. И еще небольшой бассейн, в котором искупался-то всего раза три-четыре и куда Бернадин, боявшаяся воды после того, как чуть не утонула, не заходила глубже, чем по щиколотку. И уж конечно, машины у них могли быть только как в кино: ей Джон купил БМВ, себе „порше" и джип „Черроки" для семейных выездов.

Дети Харрисов должны были учиться только в частной школе, хотя в их районе лучшие государственные школы Скоттсдейла. В этой школе черных детишек всего четверо, но Джон выбрал именно ее. „Они получат хорошее воспитание и солидное образование. И нам не придется опасаться дурного влияния", — заявил он.

За последние пять-шесть лет Бернадин поняла, что муж всего лишь подражает белым, тем самым, про которых читает в престижных журналах и которых показывают по телевизору, представляя себя черным двойником знаменитых телегероев. И у Джона это неплохо получалось. Ему нравилось принимать гостей. Регулярно, минимум раз в месяц, Харрисы устраивали званные вечера, к которым Бернадин, словно заправский шеф-повар, готовила удивительные блюда по рецептам бесчисленных кулинарных книг В специальном погребе Джон держал коллекцию превосходных марочных вин, хотя сам он никогда не пил.

Что ни говори, Джон оказался предприимчивым дельцом. Деньги должны делать деньги", — любил повторять он. Финансами семьи он занимался сам: ликвидные счета в надежных банках, депозитные сертификаты, персональные пенсионные счета, облигации, сберегательные облигации для детей и еще кое-что, о чем Бернадин понятия не имела. Например, ферма в две сотни акров в Калифорнии. Не знала она, что Джон стал совладельцем виноградников в Аризоне. Не знала, куда еще он вкладывал деньги, поскольку он запретил вскрывать его почту. Даже не догадывалась, что он купил тайм-шер^[4], в пансионате „Лейк-Тахо", а недавно — еще один жилой дом в Скоттсдейле. Доверяй Бернадин мужу поменьше, она знала бы и об акциях торговой сети метрополитена и об особняке в Филадельфии, купленных им на имя матери. Будь Бернадин менее доверчивой — а все эти годы она только подписывала их общие налоговые декларации, — она наверняка знала бы обо всех его махинациях, и Джону не удалось бы без ее ведома продать свою долю их компьютерной компании всего за триста тысяч, хотя стоила она не меньше трех миллионов. И хотя Джон таким образом превратился в простого служащего, его компаньон и ближайший друг, которому, собственно, и была продана компания, обещал о Джоне „позаботиться", раз Бернадин более в расчет не принималась. Кроме того, Джон по-прежнему имел неограниченный доступ к счетам фирмы. Доверяй Бернадин мужу поменьше, она бы знала, что все это Джон заранее тщательно спланировал и рассчитал. Теперь по документам выходило, что вместо прежних четырехсот тысяч в год у него всего восемьдесят. Но в том-то и дело, что все эти годы она слепо доверяла ему и совершенно не представляла, во что обойдется ей подобная слепота.

Джон допивал кофе, и Бернадин, глядя на него, стиснула зубы, чтобы они не стучали от волнения, она подумала, что, к несчастью, он никогда не ценил ее терпение (и не считал ее добродетелью), благословенное постоянство и надежность. Когда же он понял, что уже достиг всего, о чем мечтал, что жизнь наладилась и идти дальше особо некуда, когда все жизненные события стали слишком будничными и даже результаты сделок предсказуемыми, ему снова захотелось перемен, чего-нибудь новенького. Вот тут-то и появилась Кэтлин. Его безразличие к Бернадин и недовольство их семейной жизнью развивались со скоростью гангрены, и было очевидно, что лекарства достаточно сильного, чтобы ее остановить, не существует, ей даже захотелось предостеречь Кэтлин от того, с чем та может столкнуться.

Джон не обидел ее. Он просто привел ее в ярость. В такую ярость, что застучало в висках, словно голову сжали резиновым жгутом. Она хотела хоть что-то сказать, но губы не слушались. Бернадин глубоко вздохнула, потом еще и еще, пока воздух тонкой струйкой не начал проникать в легкие.

— Да ладно, Берни. Ведь все к тому шло. Так что не устраивай спектакль.

Она медленно выдохнула:

— Спектакль.

Голос прозвучал фальцетом, и она повторила уже более низким голосом:

— Спектакль?

Ей хотелось крикнуть: „Катись к своей безмозглой кукле!" Но не смогла, потому что мысли все еще путались, и к тому же она, не переставая, моргала. Привалясь к дверному косяку, Бернадин ждала, когда же к ней вернется способность двигаться.

Вот такая бухгалтерия, думала она. И это после одиннадцати лет семейной жизни. Как просто все может кончиться, таким вот воскресным утром, когда, собираясь в церковь, ты уже закрутила на бигуди волосы и идешь в спальню посмотреть на деток, решая, дать им еще поспать или будить сейчас, и тут муж зовет тебя на кухню, одетый в тот же костюм, в котором вчера ушел из дома, пьет кофе, и совершенно ясно, что в церковь он не собирается. „Надо поговорить". И от одной этой фразы тебе делается очень тоскливо, потому что разговоры ни к чему хорошему не ведут и заканчиваются всегда одинаково: Джон в сотый раз объясняет, что ты все делаешь не так, как он хочет. Он наливает тебе чашечку кофе, и ты ждешь очередную порцию какой-нибудь ерунды, и тут-то он объявляет: „Я подал на развод, потому что собираюсь жениться на Кэтлин". Ты все еще стоишь. Чашка падает из рук, и горячий кофе выплескивается на ноги и на подол сорочки. Этого ты не замечаешь, но тут термобигуди начинают жечь кожу головы, ты срываешь их по две сразу, швыряя в него с остервенением. Ты прекрасно знаешь, кто такая Кэтлин, и понимаешь, что не ослышалась. Кэтлин на двенадцать лет моложе тебя. Ей двадцать четыре года, она белая и работает у Джона бухгалтером в его компании по продаже компьютерного обеспечения. В компании, которую именно ты помогла ему основать. В компании, в которую ты вложила столько сил, специально прошла курс в школе бизнеса и, едва сдав экзамены, стала Джону секретаршей, администратором, банком данных, консультантом, экономистом, бухгалтером, женой и любовницей одновременно. Ты делала для него все.

А потом он вырос. Заимел компаньона, настоящий офис, штат сотрудников. Позже появилась бухгалтер Кэтлин. За спиной у нее два года колледжа, блондиночка, этакая калифорнийская куколка, но, как казалось, совершенно не опасная, потому что, во-первых, Джон и смотреть бы не стал на белую женщину, а во-вторых, он любил тебя и детей.

Конечно, Бернадин, ты сама во всем виновата. Как последняя дура, ты слишком быстро соглашалась и слишком много уступала, подчиняясь всем его планам, отказываясь от своих. Поддалась уговорам переехать из Филадельфии в Финикс: мол, там жизнь дешевле. Джон знал, что ты всегда хотела открыть кафе или что-то подобное, но сказал, что лучше подождать. Подождать, пока не окрепнет его дело, чтобы излишне не рисковать. Ты согласилась и, чтобы хоть чем-то заняться, ухватилась за первую подвернувшуюся работу — в частной лечебнице. Потом, захотев уединения, Джон построил этот дом в холмистом Скоттсдейле. И тебе пришлось скучать без друзей в этой дурацкой громадине. Огни города, видные из каждого окна скоро приелись, и ты перестала их замечать. Закаты своей однообразной красивостью просто злили. И хоть бы пару дней хмурой погоды; бесконечное „ясно" становилось порой невыносимым. Вдобавок ко всему других черных семей поблизости не было, а белые соседи совсем не спешили налаживать добрососедские отношения. Ты отложила в сторону собственные мечты и научилась оформлять интерьеры. И какое-то время ты ни о чем не думала, кроме французских дверей, мексиканской керамической плитки и занавесях на окна, кохлеровских унитазов, последних марок холодильников, фарфора и нержавейки, скрытого освещения, вентиляторов „Касабланка" под потолком, зеленых плафонов, мореного дуба, панелей в спокойных тонах. Дом твой выдержан в мексиканско-юго-западном стиле, но ты уже тихо ненавидишь пастельные тона и все, что связано с койотами и кактусами.