Отражение звезды

— Не смей меня бить, — прохрипела Леночка. Она испепеляла Хоря своими немигающими глазами, и вдруг повисла такая неестественная тишина, что Хорь услышал, как течет по его венам кровь. Как бурлит она и клокочет. Или это в трубах?

— Вот… дерьмо… — процедил сквозь зубы осипшим голосом вмиг сникший и переменившийся в лице Хорь.

Леночка заскользила по нему взглядом. Полоска света, проникающая в подвал сквозь продух, высвечивала большеносый и густобровый профиль бомжа. Растрепанные, черные как смоль волосы торчали клочьями, словно свалявшаяся шерсть или, даже скорее, как пучки пересохшей на летнем зное травы. Плечи опущены, и длинные узловатые пальцы в спутанной шевелюре, словно маленькие змейки, нервно шевелятся и подрагивают. Засаленные рукава телогрейки матово поблескивают в неверном свете…

Внезапно Леночка почувствовала к нему жалость. И это было странно. Странно и так неожиданно, что Леночка вдруг подошла к нему, прижалась своим хрупким тельцем и зарыдала, приговаривая:

— Не бей меня, Хоречек. Я не виновата, что мне так мало дают. Я ни копеечки от тебя не прячу. Хоречек, миленький… Не бей меня, никогда не бей, ладно? — Слезы лились по ее щекам, а она чувствовала их горечь во рту, но не смахивала рукавом, а глотала, всхлипывала и уговаривала его, словно ребеночка, не делать ей зла. — Я все тебе приношу…

— Не плачь, — попросил Хорь. Он вытащил пальцы из шевелюры и, волнуясь, осторожно коснулся ее головы. — Я… Не буду больше. Я обещаю, что не буду… Не плачь.

Хорь не знал, что делать. Не знал, как справиться с нахлынувшим чувством, как спрятать мечущуюся в душе убийственную, как вспышка молнии, и такую же внезапную острую тоску. Он только кусал губы, чтобы не разрыдаться вместе с Леночкой, и повторял:

— Не плачь… Я не буду больше… Никогда не буду…

Но слезы не удержались в его черных больших глазах и потекли к подбородку тяжелыми горячими каплями. Несколько капель сорвалось с его подбородка и впились в кругленькую маленькую, покрытую светлыми спутанными волосиками макушку Леночки.

У Леночки было такое чувство, что капельки эти просочились сквозь кожу и проникли в кровь. Они стояли, прижавшись друг к дружке, — сорокалетний бомж, жестокий, безжалостный, бездушный, как казалось до сих пор Леночке, много лет не знавший ни любви, ни сострадания, ни жалости, и маленькая, хрупкая, ранимая, измученная девочка десяти с половиной лет, судьба которой совсем недавно так незавидно началась. Они стояли, и им так хотелось, чтобы вдруг произошло нечто, похожее на мощный ослепительный взрыв. Взрыва не произошло, но все-таки что-то случилось с ними, и они разом перестали плакать и дрожать.

Они осторожно отстранились друг от друга. Хорь присел перед Леночкой на корточки и широко открытыми глазами посмотрел ей прямо в лицо. Леночка тоже молча смотрела ему в глаза.

— Мы… Мы не должны так жить, — вдруг произнес Хорь тихим и уверенным голосом. — Мы погибнем так, — сказал он, а сам подумал о ней: «Ты погибнешь так. Ради тебя мы не должны так жить. Мы преодолеем все». — Мы преодолеем все, правда? — спросил он и улыбнулся. Губы его даже не дрогнули, но Леночка почувствовала его внутреннюю улыбку, и ей стало так хорошо, так легко на душе.

— Правда, — прошептала она. — Мы не должны так жить… А как? — Она не знала, как можно жить иначе. Нет, конечно же, она не забыла теплую уютную квартирку, пахнущее морозцем свежевыстиранное белье, запах котлет и борща. Только это было так давно. Это было в том веке, в котором они жили вдвоем с мамой. Но мамы нет, и золотой век пахнущего морозцем белья, натертого до блеска паркета, котлет и борща канул в Лету.

— Я знаю как! — вдруг воскликнул Хорь. — Я научу тебя!

— Я был моряком-подводником. Не веришь? — Хорь лукаво посмотрел на Леночку. — А зря… Вот ты не веришь мне, а я когда-то и правда все океаны пересек. Под водой, правда. Но иногда мы всплывали. На Кубе, например… — Он поднял голову и часто-часто поморгал, глядя в квадратик окошка. Глаза его устали. Целых два часа он неотрывно смотрел в какую-то плату — паял большую древнюю радиолу. Паяльник он нашел на свалке, как, впрочем, и радиолу, и старый ламповый телевизор, и плиту. Маленькую, электрическую, двухконфорную плиту он починил сразу, как принес ее и подвал. И теперь на плите стоял и сладко попыхивал паром пузатый темно-синий в большой белый горох чайник.

Вероятно, из дома кто-то выехал, а новые жильцы вынесли все, что оставили прежние хозяева, на свалку. Господи, сколько там было всякого добра! Леночка нашла для себя шикарную вязанную из красной шерсти кофту. Кофта была очень большого размера и выглядела на Леночке, как пальто, но в ней так уютно спалось. И еще шапку — лисью, с большими ушами и тесемками, заканчивающимися меховыми помпонами. Хорь принес Леночке валенки. Тоже немного великоватые, но теплые и целые. Теперь Леночка не мерзла, как бывало раньше. Она стояла у плиты, слушала, как булькает внутри чайника водичка, и предвкушала чаепитие.

— А звание у меня было — капитан, — продолжал рассказывать Хорь. — И величали меня, знаешь как?

— Как? — Леночка растянула розовые губки в недоверчивой улыбке.

— Александром Николаевичем Аганиным. Капитан второго ранга Аганин Александр Николаевич. Ну как? — Ну как, — спрашивает еще! Леночка восхищенно и все же с недоверием приблизилась к мужчине.

— Значит, ты никакой не Хорь?

— Нет, конечно, — подтвердил он. — Это так, для этих. — Он небрежно кивнул в сторону выхода, имея в виду, конечно же, своих собутыльников. — Они же и выговорить не сумеют мое имя. Разве ты слышала, чтобы мама кого-нибудь назвала Хорем?

Леночка рассмеялась, ей нравились новые отношения с Хорем. Ей нравилось, что вдруг оказалось, что его зовут так красиво и просто — Александр Николаевич. Надо же, никакой он не Хорь. Аганин, оказывается. Капитан. Она промолчала, и он через плечо посмотрел в ее сторону. Леночка посмотрела на его лицо и заметила, что он с трудом скрывает улыбку.

— А китов ты видел? — вдруг спросила она.

— Видел, — кивнул он и склонил голову над платой. Дымок взвился, зашипела канифоль. Придерживая пальцем какую-то детальку, Хорь ткнул жалом паяльника в самое ее основание. — Епт! Твою мать! — Он ругнулся, затряс кистью руки над полом, согнувшись на бок, словно рука сразу стала тяжелой, и замотал головой.

— Ой, — испугалась Леночка, — ну что ты? Дай подую. Дай, на пальчик подую! — Она обхватила его палец ладошками и стала дуть на него, приговаривая: — У киски заболи, у мышки заболи, у папы… Саши… Ты будешь моим папой?

Огонек, взметнувшийся из-под светлых длинных ресничек девочки, обжег Александра Николаевича сильнее, чем сто паяльников вместе взятых. Еще никогда в жизни он не испытывал такой сладкой муки. Александр Николаевич с удивлением рассматривал девочку.

— Смотри, у тебя на кофточке отрывается пуговка. Давай пришью.

— Я сама.

Худенькая, думал Аганин, хрупкая, тщедушная, а какая в ней сила! Он не мог объяснить себе, что же происходит с ним? Почему так неожиданно и стремительно потянулась его душа, заскорузлая и бесчувственная, к этому ребенку, к этому тонкому, робкому росточку?

Не уживались в его душе такие понятия, как обида на всю прошлую жизнь, на предательство, перенесенное им однажды, на боль, причиненную некогда самыми близкими людьми, и эта поздняя, бескорыстная и всеохватная любовь. Любовь, заполонившая его отчаявшееся и потерявшее всякую надежду на нормальную жизнь сердце.

— А ты будешь моей дочкой? — превозмогая дрожь в голосе, спросил Аганин и снова прижал Леночку к своей груди. Он не хотел, чтобы она видела, как он плачет.

Теперь, по прошествии стольких лет, Леночка могла трезво оценить свое отношение к человеку, с которым ее так странно столкнула судьба. Все реже и реже вспоминался год, проведенный в слезах, страхе и муках отчаяния. Со временем неприязнь переросла в уважение — оно выражалось не в детском всплеске эмоций, а в спокойной и непоколебимой уверенности, что у нее есть дом, близкий человек и большое светлое будущее. Все встало на свои места, как будто навели резкость в бинокле: нежность — нежностью, любовь — любовью, преданность — преданностью. Все самое чистое, что есть в человеческих отношениях, обрело свой изначальный смысл и навсегда поселилось в Леночкиной душе.