Хотеть не вредно!

Все были страшно заинтригованы и ждали, что будет дальше. Оказалось, что Борькина гитара переделана в электрическую. На глазах у изумленной публики Зилов подсоединил ее к радиоле, невероятно усилив звук. У Сашки была обычная гитара. И вот они ударили по струнам и запели. Пели моднейшие песни из репертуара ансамбля "Цветы", но больше русские версии битлов, а также "Венеру" (русский "Шесгарес") и мелодию из фильма "Крестный отец". Сказать, что мы были потрясены — ничего не сказать.

Я смотрела на Бориса и понимала, что пропадаю. Взяв в руки гитару, он преобразился для меня, как в сказке, где чудовище оказывается прекрасным принцем. И взгляд его стал другим: открытый, смелый, почти в упор. Я потерялась под этим взглядом окончательно. Обернувшись к девчонкам, догадалась, что не одинока в своих ощущениях. Любка кусала губы и плотоядно впивалась глазами в лицо Бориса. Танька Лоншакова мечтательно улыбалась. Даже Ирка Савина, давно уже числившаяся за Карякиным, восхищенно внимала певцам, явно отдавая предпочтение Борису.

Сейчас я думаю, что видела все сквозь мутные очки ревности. Ведь Сашка Колобков тоже снискал свою долю лавров, девчонки обожали его с первого же дня. И ясно было, кто инициатор этого вдохновенного концерта. Сашка пел еще не оформившимся дискантом, и бархатный баритон Бориса (какая звукопись — "бархатный баритон Бориса"!) служил довольно гармоничным его обрамлением.

После началась проза, если к танцам применима подобная метафора. Вернее, сначала была игра в колечко, которая определяла пары. У меня подкосились ноги, когда мне объявили, что я танцую с… Зиловым! Он еще ни разу ни с кем из класса не танцевал. И дикость Братьев Карамазовых уже вошла в пословицу. Я замерла, не зная, как поступить. В это время, похоже, Борис переживал то же самое. Он страшно покраснел, замялся. Марат и Сашка его подбадривали игривыми репликами. Мы смотрели друг на друга из противоположных концов комнаты и не делали никаких движений к сближению. Когда пауза затянулась, я не выдержала:

— Нет, ни за что я с этим Квазимодой не буду танцевать!

Девчонки взялись меня уговаривать:

— Ну, на благо общества уж постарайся! Ради будущего нашего класса! Он же никогда так и не будет приручен!

Выталкиваемые с обеих сторон, мы медленно приближались друг к другу. В этот момент я ненавидела Бориса слепой, бешеной ненавистью. Мне казалось, что, превратив обыкновенный танец в фарс, он смертельно оскорбил и унизил меня. "Никогда, никогда ему не прощу этого!" — мстительно думала я, глядя в его голубые глаза, которые оказались невероятно близко… Борис обнял меня так осторожно и нежно, что сердце мое замерло от какого-то пронзительного чувства.

В это время Марат с идиотской, как мне показалось, улыбочкой произнес:

— Тебе повезло!

Все еще красный и напряженный, Борис непонятно усмехнулся и ответил:

— Ага, повезло.

"Кажется, надо мной издеваются!" — думала я, деревенея. Танец стал для меня медленной пыткой. Я едва касалась плеч партнера, но хорошо помню, что под шелком пестрой по тогдашней моде рубахи ладони мои ощущали каменную упругость его мышц. Это почему-то волновало и злило еще сильнее. Я прятала от Бориса свой взгляд, стараясь не поднимать головы, и смотрела по сторонам. Народ давно уже перестал глазеть на нас и вовсю танцевал. Вот это да! Марат тоже танцует с дотошной Танькой Лоншаковой! Никак новая эра наступила!

Мы молчали. Я затаила обиду, но тем не менее не могла не признаться, что мне было приятно вот так медленно плыть по волнам психоделической музыки в сильных, но очень бережных объятьях Бориса. Теперь я думаю, что он сам немало трусил. Решившись на него взглянуть, я натолкнулась на мягкую улыбку, которую тут же определила ехидной. Наверное, мы испугались оба. Я не выдержала танец до конца и позорно бежала, бросив Зилова посреди комнаты. Это была моя маленькая месть.

Однако все происходящее окончательно выбило меня из колеи. Я наблюдала, как мальчишки, до сих пор считавшиеся дикими, выделывают невероятные коленца в быстрых танцах, и никак не могла вернуть прежнее равновесие. Может, прав Лермонтов, сказав, что первое прикосновение решает все. Я не могла отделаться от чувства, что меня привязали невидимой, но крепкой нитью к незамысловатому, хоть и красивому, молодому человеку. Я даже физически чувствовала шевеления этой нити, когда Борис двигался или выходил покурить.

Решившись резко обрубить невидимую нить, я подбила Танек сбежать в клуб, где тоже были танцы. Мы тихонько слиняли и помчались в район. Лоншакова была счастлива, так как сразу наткнулась на своего Карима. Постояв у стены и потрепавшись всласть с полузнакомыми персонажами, я вернулась на круги своя.

За окном вагона сияло солнце, проплывали уральские горы, совсем не похожие на горы. Новинку Донцовой я проглотила за полдня, а любезно предложенную соседом "Иудейскую войну" читала когда-то. Проехали Свердловск, вернее Екатеринбург. Я припомнила, как, возвращаясь тогда из Москвы (после фестиваля-то) в родной поселок я познакомилась в поезде с лихой девчонкой по имени Динка. Она тоже ехала одна, правда только до Свердловска. Мы прохохотали с ней всю дорогу, но в Динке чувствовалась какая-то надломленность, душевная травма, что ли. Она рассказывала о своих приключениях в Москве, о том, как попала в лапы похотливого таксиста, как поступала в театральный институт и провалилась на первом же туре. Всю ночь мы болтали взахлеб, перебивая друг друга. Динка была озорная, как и ее литературная тезка (тогда мы зачитывались какой-то повестью о Динке). Она предложила мне вымазать зубной пастой совершенно незнакомого и ни в чем неповинного солдатика, который спал на боковушке. С нами в купе еще ехал молоденький курсант, он лежал на верхней полке надо мной. Однажды он не выдержал и вступил с нами в глубокомысленный спор на тему, что все военные — ветреники и избалованный, непостоянный народ. Я из французских книжек типа "Мадам Бовари" вынесла острое мужененавистничество и поэтому вторила Динке с большим удовольствием и жаром. Наш курсант отстаивал честь мундира, доказывая, что именно военные создают крепкие семьи и способны верно и трогательно любить.

Динка уснула. Мне одной выпала честь проводить молодого человека на выход. Его китель висел у меня над головой, я шутила, что не отдам его. А Леня-курсант грозился вместо кителя меня увезти с собой. Мы говорили с ним о любви, о его девушке, которая не дождалась Леню со службы, о самых интимных вещах. В вагоне было темно, мы лежали на своих полках, поэтому разговор получился откровенный и вполне лиричный. В Кирове Леня вышел. На следующий день мы не разлучались с Динкой до самого Свердловска. Она рассказывала мне немыслимую биографию, а я только ахала и все принимала на веру. Растроганная откровенностью и задушевностью всех людей, я тоже открыла ей все свои секреты.

Расставались мы очень тепло. Динка смотрела с какой-то непонятной грустью. Она переписала для меня русский текст сверхпопулярной тогда песни из фильма "Генералы песчаных карьеров" и подарила детективчик местного, свердловского, писателя. Я ей — фотографию Дина Рида, вырезанную из журнала. И все. Это была бы классическая ситуация с попутчиком в поезде дальнего следования, если бы история не получила неожиданного завершения. Спустя несколько дней после того, как я приехала в поселок, мне пришло письмо. На конверте были указаны только название поселка и моя фамилия. Совершенно непонятно, как оно дошло! Обратный адрес — "Свердловск, Динка".

Динка (она была вовсе не Динкой, но настоящего имени не назвала) начала с того, что попросила у меня прощения. Я все больше удивлялась. За что? Оказалось, что она все наврала мне, теперь же хотела, чтобы я узнала о ней правду. Ничего особенного не было в ее истории, обыкновенная провинциальная жизнь с пьяницами-родителями, с безысходностью скучного существования, с разочарованиями первых опытов любви. Скорее всего Динка была мечтательницей и выдумщицей, она не врала, а вдохновенно сочиняла. И то, что я безоглядно поверила ей, тронуло девчонку до глубины души. Она писала, что благодаря мне теперь верит в существование хороших людей, и видит во мне воплощение чистоты и правдивости. Читая Динкино письмо, я чувствовала себя слегка Хлестаковым и задавалась вопросом: неужели я такая?