Сторож сестре моей. Книга 2

Она улыбнулась. Милый Ян, каким верным другом он все-таки оказался, но у нее не было настроения обсуждать дела или что-либо, связанное с тем, что он ей уже рассказал о заговоре ее алчных приемных детей — продать компанию у нее за спиной.

— Скажите мистеру Фейнеру, что я не могу сейчас ответить, но помню о его приглашении на обед и с нетерпением жду завтрашней встречи. Бэнкс, пожалуйста, не беспокойте меня, если не будет ничего срочного. Спасибо.

Ревность… Она только что слушала то место своей записи на пленке, где говорила о ревности детей Бенедикта. Без всякого сомнения, это было справедливо в отношении Сьюзен, но с другой стороны, можно ли винить ее? Должно быть, ей казалось непостижимым, как отец мог жениться на женщине, которая не только прислуживала у них в доме, но была всего на пару лет старше его дочери.

Что касается Чарльза, она до сих пор испытывала к нему двойственные чувства; возможно, так будет всегда. Он показал ей самым унизительным образом, что она ничего не значит для него, хотя наверняка понял в тот ужасный вечер у него в кабинете, что сексуально возбуждает ее почти до полного помешательства. Именно за это, она точно знала, Бенедикт решил отомстить, оставив компанию, которую она построила, Кику.

Деньги и секс, секс и деньги — две вещи в жизни, которые способны сдвинуть горы, стать причиной трагедий, свержения королей и гибели королевств. Она даже не была разгневана, как когда-то, вероломством Кика. Огорчена и разочарована — да; испугана — да; но она слишком беспокоилась о нем, чтобы сердиться. Что ей сделать, чтобы открыть Кику глаза на бессмысленность, бесполезность беспутного и опасного образа жизни Дестины, всецело зависевшего — теперь она знала точно — от наркотиков?

Ей не надо было говорить, что Дестина стал ее заклятым врагом. Она слышала об этом со всех сторон с тех пор, как отказалась возобновить с ним контракт. Она слышала это непосредственно от него в тот день, когда прочитала в «Ежедневнике женской моды», что Дестина все-таки не получил место дизайнера в постановке «Волшебника из страны Оз», что Голливуд тоже не встретил его с распростертыми объятиями. Он тщетно пытался найти работу, отчаянно нуждаясь в деньгах, поскольку его пристрастие к наркотикам больше не хранилось в строгом секрете. Даги говорил ей, что на Седьмой авеню ходили слухи, будто он в когтях у наркодилеров, по уши в долгах. Она содрогнулась, вспомнив, как звучал голос Дестины то телефону: сначала льстиво и беззаботно, быстро сменившись горьким и наглым тоном, когда она сказала, что не видит повода для встречи.

Один лишь Кик был слишком наивен, чтобы понять, кто такой Дестина. Сейчас Кик жаждал денег и власти и не хотел ждать момента, когда возглавит компанию в будущем году из-за обещаний, которые надавал дизайнеру. Даги предупреждал ее, что Кик одолжил Дестине денег в надежде, что тот вернет их сторицей «Луизе Тауэрс», когда Кик станет боссом.

Кик был слабым, легко управляемым, и Луиза винила Фиону за то, что та оказывала на него дурное влияние. У нее в ушах звучал голос Фионы: «Филлипс говорит, что в завещании указано: в случае продажи компании, прежде всего она должна быть предложена члену семьи!» Следовательно, с позволения Кика, эта маленькая, испорченная, ничтожная девчонка имела наглость «предложить» ей компанию, которую она, Луиза, построила своими руками с первого и до последнего кирпичика, компанию, носившую ее имя, — «предложила» купить у них, всемогущих детей Тауэрс. Или согласиться на предложение «К.Эвери».

Луиза откинулась на подушки. Она никогда не простит Бенедикта. Никогда! Она расскажет о его предательстве в своей книге; это послужит предупреждением всем женщинам — никогда не доверять мужчинам, особенно могущественным мужчинам.

Голубая Пудра села прямо, напряженная, встревоженная. Продолжая слушать запись, Луиза погладила кошку по элегантной спинке.

— Что там, Пи Би [9]?

Луиза услышала какой-то звук. Шаги на лестнице… странные шаги. Она подалась вперед, прислушиваясь.

— Анна Мария? Что это? Анна Мария, это ты?

Кто-то попытался открыть запертую на ключ дверь. Раздался мужской голос, угрожавший:

— Открой дверь, или мы убьем твою сучку-горничную.

— Это правда, Анна Мария? Ты в опасности?

Даже сквозь громкий плач и крики служанки, что к ее голове приставлен пистолет, Луиза услышала выстрел, но служанка продолжала кричать. Луиза похолодела; у нее было чувство, словно все это происходит не с ней… с другим человеком, которому угрожает… кто? К обеим знаменитым женщинам, Елене Рубинштейн и Эсти Лаудер, врывались в дом, их жизни угрожали опасные, отчаянные преступники, воры, которыми двигала одна лишь алчность. Кто стоял там, за дверью, желая причинить ей вред?

У нее в голове всплывали имена из записок, которые она только что читала, имена людей, имевших мотивы. Петер Малер, привыкший к насилию, отчаянно хотевший увезти Кристину в Чехословакию, подальше от нее. Дестина, пылавший ненавистью, помешанный на деньгах, чтобы удовлетворять свою привычку к наркотикам. Виктор Фейнер, угрожавший отомстить за то, что сломала жизнь его брату. И имя, все еще звучавшее на магнитофонной записи… Наташа. Наташа! Унижавшая ее больше двадцати лет. Знает ли все-таки Наташа, что ее дочь скоро отплатит ей величайшим унижением на свете?

Луиза попыталась включить сигнализацию. Система не работала. Дверь вот-вот сломают. Луиза подошла и открыла ее. Она внезапно поняла, что заслуживает смерти.

Нью-Йорк, 1991

Мир наполняла тишина, тишина, какая бывает после сильного урагана, когда люди ходят на цыпочках и двигаются медленно, опасаясь, что любое резкое движение вызовет новый порыв ветра. Мои веки были тяжелыми, и тогда я подумала, что долго плакала. Я надеялась, что глаза не покраснели.

Когда я осмелилась осторожно открыть их, то была вознаграждена самым божественным зрелищем, походившим на мираж — меня окружала моя семья. Скорее всего, это и был мираж, так как среди других находилась моя мать с щеками, мокрыми от слез, как обычно. А рядом с ней? Петер. Я узнала Петера Малера с дочерью Кристиной и… Наташей! Мне снова захотелось плакать, но слез не осталось.

— Наташа… — Я знала, что произношу ее имя громко и уверенно, желая показать, что всегда хотела быть ей сестрой, но мой голос звучал слабо, как еле слышный шепот.

— Людмила! Людмила! Слава тебе, Боже, тетушка Людмила, Луиза, Луиза.

Мои мама, сестра и племянница говорили по-чешски, но одно и то же.

— Что… такое… произошло?

И тут другие персонажи моего миража подошли ближе — Чарльз, Кик и даже Фиона, выглядевшая печальной, бледной, потерянной. Фиона заговорила первой:

— Ты была очень больна… лежала в коме несколько месяцев…

Она всегда хотела быть самой первой, командовать, откровенно высказывать свое мнение. Вероятно, так оно и должно было быть; вероятно, ей, а не Кику, следовало бы руководить. Я не понимала ясно, что это значит, но что-то это значило.

— Кома?

Я попыталась поднять руку, чтобы смахнуть еще одну надоедливую слезу, но не смогла; она была тяжелой, как свинец. К ней тянулись, как некогда к руке Бенедикта, провода и прочие медицинские приспособления.

— Я умру?

Я не боялась ответа, потому что в глубине души не сомневалась, что уже умерла, особенно когда видела всех этих людей, собравшихся вместе, вокруг того, что, как я предположила, было больничной кроватью, людей, которые не виделись друг с другом в течение многих и многих лет, людей, которые составляли мою семью.

— Нет, дорогая Луиза, слава Богу, сейчас наконец мы знаем, что ты будешь жить и поправишься, и мы хотим доказать тебе, как сильно мы… мы любим…

Кик заикался. Я не могла поверить этому.

— Мне так горько, Луиза, так горько. Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Я не могла понять, за что должна прощать его, но я его любила, а потому снова попыталась сказать уверенно: