Любовь сквозь годы

– Слишком скучно, – заметила та. – Мы уверены, что люди, если очень хотят, могут делать все, что им заблагорассудится. Мы уважаем право Тэрри иметь собственное мнение, хотя сами так не считаем и не боимся групповухи, правда, Дик?

Дик кивнул, а Джой пожалела, что Тэрри такой старомодный.

После этого эпизода отношения между Джой и Тэрри заметно изменились. Если раньше они могли быстро и почти безболезненно идти навстречу друг другу и разрешать противоречия, умели отмалчиваться и тщательно скрывать раздражение или разочарование, то теперь взаимные претензии стали прорываться наружу. В их семейной атмосфере повисла какая-то напряженность.

Они, эти дети богатых родителей, умудрялись ссориться по поводу денег, вернее, как их тратить. Джой, к примеру, считала, что стоит увеличить расходы на мясные продукты и покупать дорогие полуфабрикаты, а Тэрри возражал. Он хотел приобрести мощную стереосистему, она – цветной телевизор последней марки. Джой говорила, что нечего тратить попусту деньги и тащить домой книги в твердом переплете, когда можно поискать и купить подешевле – в мягкой обложке. Тэрри уверял, что именно она, Джой, попусту транжирит их финансы, оплачивая занятия гимнастикой, в то время как прекрасно могла бы сама заниматься дома любыми упражнениями, причем совершенно бесплатно.

Они оба прекрасно знали и даже не раз сходились в мнении, что все их доводы нелепы, но уже не могли остановиться, потому что настоящей нелепостью был только повод для ссор, а не их внутренняя причина. Чувства, которые в действительности ими руководили, лежали слишком глубоко.

Они стали подсчитывать, кто из них больше делает по дому, поругались и по такому поводу – заводить ли ребенка. Тэрри очень хотел, но Джой возразила:

– Ты что, хочешь, чтобы я прожила жизнь, как моя мать?

Их взаимоотношения стали напоминать бомбу замедленного действия, готовую взорваться в любую секунду. Джой постоянно нападала, а Тэрри отчаянно защищался. Они были недовольны и собой, и друг другом, но, странно, никто из них не хотел рвать эту связь. Только бы стать терпимее, – возможно, все еще и наладится.

Самое ужасное, что в тот октябрьский вечер, когда позвонил Нат и сказал, что мать пыталась покончить с собой, Джой, помимо потрясения и собственной вины, испытала еще одно чувство – чувство облегчения, почти радости. Да, теперь у нее была уважительная причина уехать от Тэрри.

– Но почему она сделала это? – спросил Тэрри.

– Понятия не имею, – Джой пожала плечами. Она никогда не рассказывала ему о Барбаре.

– Я поеду с тобой.

– Не надо. Все о'кей. Я сама.

– Ты позвонишь мне? Ты будешь держать меня в курсе?

– Конечно, – пообещала Джой. Больше всего ей хотелось, чтобы он отстал от нее. – Я тебе попозже позвоню.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке? – Тэрри надеялся, что она позволит ему помочь ей, но она словно отгородилась от него.

– Мы с отцом в состоянии сами ухаживать за матерью, – сказала она, стоя уже в дверях, пока швейцар останавливал для нее такси. – Мы с ним вдвоем все, что угодно, сможем.

– Знаешь что, Джой, – вырвалось вдруг у Тэрри, когда он уже закрывал за ней дверцу машины, – по-моему в твоих отношениях с отцом есть что-то нездоровое.

– Ага! – с вызовом ответила она. – Я знаю. Хочешь и ты кое-что узнать?

– Что?

– А то, что мне это нравится!

Она даже не помахала на прощание рукой, когда такси набирало скорость, направляясь по Первой авеню в сторону «Вурхиз клиник».

Часть пятая

СЕМИДЕСЯТЫЕ

МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ

Заключение

«Вурхиз клиник» была особой больницей, можно сказать, исключительной. Это заведение обслуживало юных алкоголичек – наследниц богатых родителей – и бывших кинозвезд, тут делали аборты чернокожим горничным из влиятельных семей, лечили финансовых магнатов от нервных депрессий, со всего мира сюда съезжались манекенщицы и фотомодели, желающие пластической операцией подправить черты лица. Кроме того, в эту клинику попадали те несчастные из высшего света, кто захотел покончить счеты с жизнью.

Больница была расположена в тихом уютном районе между Мэдисон-стрит и Парком и внешне вовсе не походила на лечебное учреждение. Два корпуса ее скорее напоминали обычные городские дома и были выкрашены в благородный светло-серый цвет, а оконные рамы поблескивали свежей черной эмалью. В центральном фойе за массивным старинного образца столом сидел служащий регистратуры в белоснежном халате. У него было приветливое лицо, он вежливо спросил Джой, кто она и к кому идет. Его совершенно не смутил внешний вид девушки, хотя она была, как всегда, в потрепанных джинсах, толстом вязаном свитере, из-под которого виднелась футболка, и старых кроссовках. Здесь и не такое видали.

Палата, где лежала ее мать, окнами выходила на юг – во внутренние дворики и ухоженные палисадники соседнего микрорайона. Все в комнате сверкало чистотой: и светлый палас на полу, и старинные французские стульчики, обитые серым шелком, и такого же цвета жалюзи на окнах. В углу стоял стеклянный туалетный столик с одним большим зеркалом, а другим, маленьким, для макияжа. В комнате был еще один стол – журнальный, на котором аккуратной стопкой лежали дорогие издания. Только вплотную подойдя к окну, чтобы получше разглядеть открывающийся вид, Джой заметила тяжелую металлическую решетку, прикрепленную к наружной стороне рамы. Несмотря на все декорации, «Вурхиз клиник» оставалась больницей и пыталась оградить своих клиентов от попыток выброситься из окна.

Джой вошла одна, отец еще не приехал. Эвелин не спала и взглядом следила за дочерью.

– Привет, мамочка.

Мать молчала. Она лежала на спине, опираясь на подушки. Она не плакала, не говорила, лицо ее не выражало никаких чувств. Совершенно бледная, почти зеленая. Глаза провалились, а губы так распухли, что казалось, их вывернули наизнанку. Кожа стала тонкой и прозрачной, как оболочка воздушного шара, готовая лопнуть от легкого прикосновения.

– Как ты себя чувствуешь?

Эвелин не произнесла ни звука. Руки ее лежали поверх простыни, и Джой заметила, что они тоже отекли и распухли, будто под кожей образовались огромные пузыри. Господи, неужели от отравления бывает такой жуткий вид? Мать не шевелилась, даже не мигала, а глаза под распухшими веками превратились в узкие щелки.

– Я рада, что тебе лучше, – сказала Джой и сама ужаснулась своим словам. Она судорожно сглотнула и закашлялась.

Мать опять не ответила. Слезы, которые, оказывается, уже давно застилали глаза Джой, потекли по ее щекам. Она попыталась их скрыть и улыбнуться, но не смогла. Тогда она взяла салфетку из упаковки на ночном столике, тщательно вытерла глаза, высморкалась и поклялась себе, что немедленно возьмет себя в руки и перестанет плакать. Мать внимательно смотрела на нее, следя взглядом за каждым движением.

– Ага, – сказала Джой, – я ужасно рада, что тебе лучше.

Ей вдруг остро захотелось обнять мать, прижаться к ней, но она не представляла, как это сделать, поэтому оставалась стоять у окна.

– Но все-таки ты еще неважно выглядишь, – продолжала Джой. – Когда они собираются тебя выписывать?

Джой чувствовала, что ей надо говорить и говорить, что угодно, лишь бы не было тягостной тишины. Она надеялась: а вдруг мать ответит? Почему же та молчит? И Джой говорила и говорила, до тех пор, пока у матери из глаз, вернее из тех узких щелочек, в которые превратились ее глаза, не полились слезы. Она не пыталась остановить их, или скрыть, или сделать вид, что ничего не происходит.

– Не плачь, – попросила Джой.

Никакого ответа. Она протянула ей салфетку, но мать не взяла. Слезы попали на стерильное больничное белье, превратившись в темные пятнышки. Тогда Джой стала сама промокать ей лицо. Кожа была горячей, сухой и ужасно тонкой. Впервые за много лет она прикоснулась к матери. В последний раз это произошло, когда девочке было лет двенадцать. Пока Джой пыталась как следует вытереть ей слезы, Эвелин слегка пошевелилась. С огромным усилием она приподняла голову, отворачиваясь от дочери.