Паутина

Я хочу раскрыть ему душу, довериться ему. Хочу рассказать ему обо всем, что у меня на душе. Потому что, мне кажется, он поймет.

Я хочу его.

Внутри у нее словно что-то оборвалось. Как можно думать об этом? Я же замужем за Максом. Я живу в одном доме с ним, он дал мне ту жизнь, которая у меня есть. Я обязана ему…

— …а также опера, — непринужденно продолжал тем временем Леон. — А еще театр, цирк, пиршество красок рынка, книжные лавки, магазины игрушек, антикварные магазины, велосипедные прогулки, путешествия автостопом, хорошие фильмы, хорошая еда и хорошие друзья. Хотя, конечно, не обязательно в такой последовательности. — Он заметил, что Стефани смотрит на него, слегка нахмурившись. — Вы же спросили меня, что может поразить мое воображение.

— Довольно много для того, кто в детстве был ленивым мальчишкой.

Он улыбнулся.

— Я постепенно наверстывал упущенное.

— А вы не закончили среднюю школу и не поступили в колледж?

— Нет, я все это терпеть не мог: классные комнаты, учителя, домашние задания. Теперь жалею, потому что о литературе, истории, науке мне хотелось бы иметь более упорядоченное представление, а не случайные знания. Теперь все приходится постигать самостоятельно. В молодости я этого не делал. Я терпеть не мог, когда другие пытались упорядочить мою жизнь. Я знал, что рисуя, создаю понятные мне миры и образы. Знал, хотя и был очень молод, что если верить в себя и в то, что делаешь, то станешь художником. Я по-прежнему в это верю, но тогда я зашел слишком далеко в своей заносчивости и решил, что единственное стоящее и важное дело — это живопись. Поэтому и нажил на свою голову неприятности в школе. Я делал все, что только можно, чтобы меня исключили. Отец же делал все мыслимое и немыслимое, чтобы меня оставили, даже грозил директору, что нашлет на него проклятие Божие — как будто отцу было под силу! — и периодически порол меня…

— Он вас порол?

— Ему казалось, это заставит меня понять, что жизнь — штука суровая, полная трудностей, огорчений и разочарований. И что единственная возможность разобраться в ней — быть прилежным, сосредоточенным, много работать и беспрекословно подчиняться всем, кто выше тебя. С первыми условиями я еще мог как-то согласиться применительно к искусству. Когда речь заходила о беспрекословном подчинении, то, как вы, наверное, догадываетесь, со мной не было никакого сладу.

Стефани рассмеялась.

— Да, я не могу представить, чтобы вы подчинили себя кому-то.

Он улыбнулся.

— Мне казалось, это потребует колоссальных затрат энергии, а результат будет мизерный. Я работал и экономил деньги, чтобы покупать краски. На это и уходила вся моя энергия.

— А где вы работали?

— С десяти лет я позировал другим художникам. Платили неплохо, к тому же мне нравилась их среда. Тем более что мне кое-что и перепадало — блокноты, холсты, тюбики с красками… Они познакомили меня с торговцами антиквариатом и владельцами картинных галерей. Когда меня выгнали из школы — а это, конечно, случилось, — я пустился странствовать, а когда вернулся, показал некоторые из написанных картин знакомым торговцам. Практически все они были раскуплены. Для меня это был очень удачный период в жизни.

— Либо сами картины были хорошими.

— Удача все равно нужна всегда. Судьба порой подстраивает нам такие ловушки, что всех талантов и жизненного опыта не хватит для того, чтобы избежать их. В минуту опасности мы частенько об этом забываем.

Речные потоки, играя солнечными бликами, быстро неслись почти рядом с их столиком. Ресторан опустел, официантка подала кофе с маленькими горьковато-сладкими шоколадками, а Леон и Стефани, облокотившись на стол и склонив друг к другу головы, все говорили и говорили, пока этот долгий летний день не погас.

Макс сидел в тускло освещенном углу кафе в Карпантра, пил яблочную водку и ругался про себя. Время шло. Все, кто работал на него, знали, что он никогда никого подолгу не ждет. Дернер — он бросил взгляд на часы — опаздывал уже на четыре минуты. Всего на четыре минуты, мелькнула у него мысль, а такое впечатление, что по меньшей мере на двадцать. Он приказал себе расслабиться, но так и не смог; ему это не удавалось с того дня, как он узнал о гибели секретарши. Поэтому он сидел сейчас здесь, дожидаясь Германа Дернера, которого перед этим послал выяснить, что известно полиции об этом происшествии.

Он предупредил Сабрину, что приедет домой поздно, но успеет к ужину. Накануне она совершила велосипедную прогулку — в Фонтен-де-Воклюз, так она ему сказала, — но сегодня решила заняться домом, и он мысленно представил, как она ходит из комнаты в комнату и делает наброски, как разговаривает с мадам Бессе, как жестикулирует, объясняя садовнику, какие новые растения хотела бы видеть на террасе. Ему смертельно хотелось выбраться из этой грязной кабинки с таинственным полумраком и сейчас же поехать к ней. Однако он приказал себе оставаться на месте и дожидаться болвана, который опаздывал. Ему непременно нужно было знать, что же произошло с его секретаршей. А тогда он решит, что делать дальше.

— Es tut mir leid. [25]— Проскользнув в кабинку, Дернер опустился на сидение напротив. Он был примерно одного роста с Максом, но слегка сутулился и начинал лысеть. Кроме того, он носил очки в квадратной оправе, рот у него был широкий, с полной, слегка оттопыренной нижней губой.

Макс еле кивнул — извинения ведь на всех языках одинаковы. Он сделал бармену знак принести им что-нибудь выпить.

— Ну?

Они заговорили по-немецки и замолчали, когда бармен поставил перед ними две кружки пива.

— В полиции считают, что это несчастный случай. Нет признаков того, что дело здесь нечисто.

— Считают?

Достав из внутреннего кармана пиджака конверт, Дернер передал его Максу.

— Они поехали на вечеринку в Тулон и поздно вечером должны были вернуться в Марсель. Они сказали друзьям, что поедут по автостраде А50, но почему-то поехали по Н8. Может, они и не подумали об этом — выпили-то немало. Похоже, они в конце концов поняли, что ошиблись, и чтобы сократить расстояние, решили вернуться на нужное им шоссе в районе Ле-Боссе. Но уже на выезде из этого города машина перестала их слушаться, несколько раз перевернулась, и их выбросило из салона. Скончались на месте, говорится в заключении по результатам вскрытия.

— И никаких свидетелей?

— Да, но водители, ехавшие сзади, рассказали, что какая-то машина шла им навстречу и притормозила в том месте, где их выбросило на шоссе. Затем она развернулась и укатила в том направлении, откуда появилась. Как будто кто-то хотел удостовериться…

— В полиции считают, что кто-то следил за ними после вечеринки?

— Они не знают. Все, кто был на вечеринке, утверждают обратное. Все говорят, что это несчастный случай. Мол, припозднились — было три часа ночи, — много выпили, да и дорога трудная… Однако в полиции ничего не говорят наверняка.

— А все гости были из Тулона?

— В основном — да. Было еще несколько человек из Марселя, супружеская чета из Экса, трое их Ниццы. Некоторые оставались на всю ночь.

— Ты с кем-нибудь из них разговаривал?

— Да, поговорил. Одиннадцать человек, все их имена есть вот в этом списке. Но я так и не смог понять: лжет кто-нибудь из них или нет.

Макс пробежал глазами список. Знакомых имен не было.

— Больше на вечеринке никого не было?

— Нет, тут все.

— Полиция установила за ними наблюдение?

— Говорят, что собираются. Хотя кто их знает… Большинство ведь считают, что это просто несчастный случай.

— Но не уверены в этом.

— Да, пожалуй, не уверены.

Макс залпом осушил кружку, и в голове зашумело.

— В отчете есть что-нибудь интересное?

— Всякие мелочи. Основное я все рассказал.

Макс забарабанил пальцами по столу.

— Не теряй с полицией связь, может, им удастся еще что-нибудь раскопать. Да, кстати, нам нужно кого-то взять на работу секретаршей. Что ты об этом думаешь?