Три сердца

— Но если вам так врезалось в память то происшествие, то вы должны помнить также, что мне вовсе не было весело, и я не потешалась над вашими стихами, а наоборот: мне было стыдно за бестактность Гого и его развлечение.

— Это жалость или сочувствие?

— Нет, это уважение тех чувств, тех сторон души, которые составляют ее подлинную ценность. Я не читала тех стихов, не знаю, были они плохими или хорошими. Сейчас это уже не имеет значения. Но я понимала, что они были для нас чем-то очень личным, они выражали ваше стремление к прекрасному. Где же здесь место для жалости? Можно ли жалеть то, что ценишь?..

Не проронив ни слова, он взял ее руку и поцеловал. Сам он был сконцентрированным и серьезным.

Они поднялись на гору. Оттуда открывался прекрасный вид на волнистые поля, на густо поросшие деревьями холмы, на изогнутую линию ольховых деревьев, растущих по обеим сторонам небольшой речушки. Солнце, уже покрасневшее и сонное, низко стояло над черной полосой леса, окрашивая белизну бескрайнего снежного покрова длинными фиолетовыми тенями.

Лошади без понукания шли рысью, иногда переходя в галоп. Эта дорога была более наезженной, и санки легко скользили по снегу, вырывающемуся комьями из-под копыт, издавая на крутых поворотах резкий свист. Тынецкий изо всех сил должен был удерживать вожжи, чтобы лошади, возбужденные бегом, не понесли.

Так они миновали Скорохи с их дымящимся крахмальным цехом, строения лесопилки, капличку святого Антония, за которой свернули на широкую лесную дорогу. Там Тынецкий придержал по-прежнему рвущихся вперед лошадей, и они снова пошли шагом.

— Как приятно ехать в санях, — сказала Кейт. — Но признаюсь, что не осмелилась бы управлять несущимися лошадьми на той дороге.

Он рассмеялся свободно и весело.

— Я знаю ее, как свой карман. Много раз мне приходилось ездить в Скорохи, иногда и по ночам с какими-нибудь срочными поручениями. Но вы же тоже хорошо управляете лошадьми.

— Вообще-то, да, пожалуй, здесь… Знаете что, дадите мне вожжи?

— Пожалуйста, только предупреждаю, их нужно держать сильно: это молодая, очень резвая, горячая пара.

Кейт кивнула головой.

— Как раз такими лошадьми приятнее всего управлять.

Около километра они ехали шагом, разговаривая и шутя. Потом Кейт тряхнула вожжи, и лошади перешли на рысь.

«Он совершенно иной, — думала Кейт, — когда чувствует себя свободно».

И она задумалась над тем, не было ли у пани Иоланты оснований разгадать в нем какие-то серьезные чувства. Кейт не сомневалась, что Тынецкий еще в давние времена симпатизировал ей, впрочем, как симпатизировали ей все в Прудах. Эти чувства выражались хотя бы в стихах на поздравительных открытках. Но сейчас он явно искал ее общества. Можно ли назвать это любовью? Она знала, что ее любит Гого, что влюблен в нее Стронковский, что Полясский многое отдал бы, чтобы ее добиться, что Фред Ирвинг живет своими возвышенными чувствами к ней. В глазах каждого из них она умела обнаружить и отличить эти чувства и их серьезность. Только в глазах Тынецкого она не находила никаких подтверждений. Порой они смотрели тепло и сердечно, потом снова были колючими, неспокойными и пронизывающими. Временами его взгляд был чутким или потухшим, поникшим, становился отсутствующим.

Ничего она не могла прочесть в его глазах. Это дразнило ее еще и потому, что интуиция пани Иоланты была несравненно более развита, чем ее самой. Из фактов нельзя было сделать какие-то выводы. Роджер действительно считался с ее мнением, верил ей, глубоко уважал ее, и она могла полагать, что он ценит ее красоту, но всем этим он не отличался от других мужчин.

Вчера растрогал ее своими воспоминаниями у камина и тем, что ждал ее, и неведомо ей было ранее, что тогда он так старательно искал ее кольцо. И сегодня снова, когда в санях поцеловал руку, не сказав ни слова, видимо был очень взволнован. Он сделал это так красиво, что ей хотелось задержать его руку или погладить ее своей.

А сейчас он молчал, и она чувствовала на себе его взгляд.

Солнце уже село. Широкий небосвод над дорогой менялся от розового к бледно-зеленому. По обеим сторонам сгущался мрак в высокоствольном, заросшем можжевельником лесу. Светлее становилось, когда проезжали глубокие просеки. Лошади бежали ровной размеренной рысью.

«Сейчас будет поворот, — вспомнила про себя Кейт, — потом Красы, а оттуда всего полтора километра до Прудов».

Поворот был даже совсем не крутым, и то, что случилось, могло произойти и на ровной дороге, если бы по обеим сторонам ее росли кусты.

В момент, когда сани огибали поворот, из кустов вышел какой-то человек. Кони внезапно, как шальные, рванулись в сторону, развернулись, встали и понеслись вперед. Сани, сделав в воздухе молниеносный пируэт, подпрыгнули на каком-то камне, накренились и ударились о придорожный столб. К счастью, они выдержали это испытание. Все продолжалось считанные секунды. Испуганная Кейт почувствовала, как Роджер вырывал у нее вожжи, и она лихорадочно вцепилась в сани, а лошади неслись вслепую через бурелом, овраги, кусты прямо к штабелям дров, сложенным вдоль дороги.

Кейт не видела лица Роджера. Он стоял в санях, натягивая изо всей силы вожжи, впившиеся ему в руки. Шапки на нем не было, видимо, ее сбила какая-то ветка. Из виска сочилась кровь.

Внезапно сани на всей скорости ударились о первую поленницу. Кейт зависла в воздухе, описав широкую дугу, и упала в глубокий снег. Почти в ту же минуту поднялась и смогла еще увидеть одичавших от страха лошадей, несущихся вдоль штабелей дров и разбивающих о них остатки саней, в которых уже никого не было.

— Езус Марья, — прошептала Кейт и, утопая по колено в снегу, добралась до дороги.

Ей не пришлось долго искать. Он лежал у второго штабеля дров с распростертыми руками, смертельно бледный и неподвижный. Глаза были закрыты.

«Мертвый», — пронзила ее страшная мысль, и вдруг почувствовала, что еще мгновение — и она потеряет сознание. Нечеловеческим усилием воли она взяла себя в руки. Прежде всего нужно спасать, может, еще не поздно…

Она опустилась в снег на колени и подняла, казалось, безжизненную голову Тынецкого. Из виска по-прежнему сочилась кровь. Взяв горсть снега, осторожно протерла рану и вздохнула с облегчением: там была просто глубокая царапина, вероятно, от той ветки, которая сорвала с него шапку. Но тогда в чем же дело?

Лихорадочно она старалась найти пульс. Потом прикосновениями пальцев стала исследовать голову. В этот момент услышала за спиной шаги. Обернувшись, увидела бегущего человека, который испугал лошадей. Она узнала в нем лесничего Сухака.

— Боже милосердный! — вскрикивал он срывающимся голосом. — Какое несчастье! Что с графом? Он покалечился?

— Не знаю, — ответила Кейт, — но он не подает признаков жизни.

Лесничий подбежал и наклонился над лежавшим Роджером.

— Во имя Отца и Сына…

Он приложил ухо к груди Тынецкого, потом выпрямился и сказал:

— Слава Богу, дышит. Наверняка он потерял сознание от удара при падении.

— Дышит? — и Кейт в свою очередь наклонилась над лежавшим. Дыхание было ровным, сердце билось, правда, едва слышно, но ритмично.

— Кони там понесли? — спросил лесничий, указывая на просеку.

— Да, там.

— Так я их сейчас найду, далеко не ушли. Там заканчивается просека и начинаются заросли. Прежде всего постарайтесь привести графа в чувство: бейте его по рукам, извините, по лицу и трите снегом. Мне кажется, у него ничего серьезного, а может, что и переломано, не дай Бог. Только бы довезти его до поместья, а там доктор скажет, что с ним. Я бегу за лошадьми.

И, не дожидаясь ответа, он устремился на поиски лошадей.

Кейт положила голову Роджера себе на колени и стала натирать его лоб, потом руки снегом. Он по-прежнему не приходил в сознание. Кейт снова стало страшно, ей захотелось послушать его дыхание, после чего она успокоилась: предположение лесничего казалось вполне правдоподобным. Вывалившись из саней, у него могло быть сотрясение с потерей сознания. К счастью, Кейт повезло: ее выбросило в глубокий снег.