Мой суженый, мой ряженый

Все трое, как по команде, застыли на месте, напряженно прислушиваясь. В коридоре слышались тихие шаги. Потом на пороге комнаты возник Женька — лицо бледное, в желтизну, волосы до плеч, губы плотно сжаты, в прищуренных глазах волчье выражение. Воцарилось молчание.

Столбовому казалось, что воздух вокруг наэлектризовался, вот-вот шибанет молния. Нужно было что-то сказать, и он проговорил, с усилием раскрывая рот:

— Здравствуй.

Женька глянул на него, все так же сощурившись, и усмехнулся. От этой усмешки Столбовому стало не по себе, и захотелось уйти. Он вспомнил, каким был сын всего несколько лет назад — маленький, незаметный, как тень, с вечно испуганными глазами. Держался за соседкину юбку, чуть что — сразу в слезы. И вот тебе на — совершенно взрослый парень, лицо бесстрастное, как у терминатора, ладони сжаты в кулаки. Такой заплачет, пожалуй! Скорее все вокруг будут от него рыдать.

— Ты где был? — робко спросила Нюта.

— Где надо. Не ваше дело. — Женька продолжал пристально смотреть на Столбового, точно собираясь загипнотизировать.

— Не стыдно тебе? — тот попытался повысить голос, но отчего-то у него не получилось. — Тут все с ума сходят, волнуются. И как ты вообще разговариваешь?

Женька снова усмехнулся. Прошел на середину комнаты, скрестил руки на груди.

— Это кто? — он кивнул на Столбового. — Что он здесь делает? Я что-то не пойму.

— Женя! — проговорила Нюта. В голосе ее звучала укоризна, однако, как показалось Столбовому, слишком мягкая.

— Ну?

— Не надо так. Это же отец.

— Кто отец? Он? — Женька нагло ухмыльнулся. Затем выражение его лица снова сделалось каменным и безжалостным. Он обернулся к Столбовому. — Убирайся отсюда! Вали, я сказал! Надеюсь, у тебя со слухом все в порядке?

Тот на мгновение замер, не зная, на что решиться. Подойти и ударить? Так, наверное, должен поступить нормальный отец в подобном случае. Так, без сомнения, поступил бы он со своими старшими детьми, если бы они позволили себе то, что сейчас вытворял этот… Этот… Столбовой попытался обозвать Женьку про себя каким-нибудь ругательным словом — щенок, гаденыш, паразит — ни одно не подходило. Руки у него дрожали.

Нет, ударить нельзя. Пожалуй, он может дать сдачи. И завяжется драка. Мерзость какая. Мерзость. Столбового передернуло. Что же делать? Не может же он вот так взять и уйти? Подчиниться этому сопляку на глазах у женщин.

— Ты… ты пожалеешь, — проговорил он севшим голосом.

— Пожалею? Я? — Женька глядел на него холодно и спокойно. — А ты о чем-нибудь пожалел? Ты сам?

Столбовому вдруг показалось, что лютая злость, которая минуту назад сверкала в его глазах, куда-то ушла. Он сделал шаг в сторону Женьки. Один маленький шаг. И остановился, точно его держала невидимая рука.

— Да, Женя, я пожалел. Очень пожалел. И сейчас жалею. Честно слово. Не веришь?

— Нет. — Женька тряхнул головой, отбрасывая с лица волосы.

— Почему? Ведь я не вру.

— Врешь. Ни о чем ты не жалеешь. И никогда не жалел. — Он бухнулся в кресло, в котором несколько минут назад сидел Столбовой. Вытянул руки на подлокотниках. Откинулся на спинку, прикрыл глаза — точно собрался спать. Весь его вид выражал жуткую усталость.

Где он был всю неделю? С кем? Что ел? Где спал? Ему же всего пятнадцать, что он понимает? И на щеке слабый след от губной помады — значит, уже водится с девчонками.

Столбовому захотелось подойти, погладить его по голове. Поднять с кресла, уложить на кровать, по-человечески. Снять прокуренную насквозь одежду. Просто посидеть рядом, пока он спит. Это же не бандит и не злодей. Это его сын. Младший сын, который нуждается в нем больше тех двоих, уже выросших. Столбовой колебался. Зина и Нюта тихо шептались о чем-то в углу.

А вдруг он снова скажет «Иди вон?» Вдруг?

Женькины веки слегка дрожали. Кажется, он наблюдал за ним. Ждал. Чего ждал? Его промаха — чтобы нанести последний сокрушительный удар? Или — ждал любви?

Профессор ощутил страх и панику. Он не был готов к таким проявлениям чувств. Он вообще мало поддавался чувствам, по жизни все больше опираясь на логику и здравый смысл. В той, основной его семье, от него и не требовалось ничего другого. Алла принимала его таким, как есть, — ей было важно, чтобы ничего не выходило за рамки общепринятых норм, выглядело прилично. А здесь… Столбовой интуитивно и безошибочно догадывался, что здесь от него ожидали большего. Ни материального обеспечения, нет, ни социального статуса — в этом плане не было никаких притязаний. От него ждали нежности и преданности, душевной теплоты и терпения. Безграничного терпения. Это было выше его сил.

— Я пойду, — понизив голос, проговорил он. — Пусть отдыхает. Ничего страшного не произошло.

Зина молчала. Нюта кивнула.

— Идите. — Лицо у нее при этом было недовольное.

Столбовой прошел мимо неподвижно застывшего Женьки и очутился в прихожей. Нюта последовала за ним.

— Это все переходный возраст, — полушепотом успокоил ее Столбовой, надевая плащ. — Увидите, еще пару лет, и он станет таким, как все.

— Не станет он таким, как все. Для этого необходимо, чтобы вы… чтобы у вас… — Она не договорила, однако он понял, что она имела в виду. Что нужно было остаться, не уходить.

— Лучше его сейчас не тревожить, — произнес Столбовой твердо. Шагнул за порог и захлопнул дверь….

…Больше он туда не пришел. Нюта регулярно звонила, сообщала, как обстоят дела. Ей удалось-таки как-то сладить с Женькой: тот постепенно смягчился, пел у нее в хоре, устроился на работу, подстриг свои космы и даже курить бросил. Столбовой был благодарен соседке. Благодарен и спокоен. Все хорошо. Женьке он не нужен, тому без него даже легче. А Зина… что уж о ней говорить, больной человек, этим все сказано.

Почему же вдруг Женины слова о его предательстве пробудили в нем неведомые ранее комплексы? Он и раньше понимал, что виноват, но понимал не сердцем, а головой. Душа его оставалась безмятежной и холодной. И вот теперь, неожиданно, его прихватило. Думать ни о чем не может, днем и ночью — все об одном и том же.

Смешно! Если раньше нельзя было ничего сделать, то что можно теперь? Ну, позвонил он Зине, навестил ее — Женьке-то что от этого? Ни холодно, ни жарко. Кабы тогда Столбовой послушал Нюту и задержался! Это был последний шанс, а он, дурак, не воспользовался им. Ведь не мог же, в самом деле, Женька ненавидеть его. Не мог, что бы он там ни говорил. Столбовой видел, как тот смотрел на него из-под опущенных ресниц — молча взывая о помощи. Так он ее и не дождался, этой помощи….

…Матч давно закончился, экран мерно гудел на одной ноте, но Столбовой ничего не замечал, продолжая сидеть перед телевизором, ссутулившись в кресле. Потом, как-то внезапно, он очнулся и встал. Оглушительно тикали часы, показывая половину четвертого. Столбовой потушил свет, оставив гореть лишь тусклый, зеленоватый ночник, не раздеваясь, прилег на диван. Что-то давило на грудь. Не что-то, а стенокардия, будь она неладна. Не зря же ее в народе так и называют — грудная жаба.

Сон по-прежнему не шел. В голову лезли разные мысли, какие-то обрывочные, не связанные между собой.

…А Женечке-то хорошо было с его Женькой! Правда хорошо — Столбовой видел, как сияли у нее глаза во время их занятий. Стало быть у них натуральная любовь-морковь, как любят говорить его студенты. Чудно…

Он проворочался до самого рассвета. В шесть утра неожиданно затренькал телефон. У него упало сердце — неужто с Аллой что-то? Или, упаси Бог, на даче пожар — там старая проводка, твердили же сто раз, нужно менять.

Столбовой тяжело поднялся с дивана, дотянулся до аппарата…

— Да, говорите.

Это была не Алла. Он молча стоял и слушал — трубка говорила тихим и взволнованным женским голосом. Говорила без перерыва ровно пять минут. Потом наступила тишина.

— Да, — сказал Столбовой. — Да, я понял. — Взгляд его уперся в старинные часы, висящие над столом. Он прикинул что-то в уме и решительно кивнул. — Понял. Я постараюсь что-нибудь предпринять. Все, что в моих силах.