Настоящая любовь и прочее вранье

Я опустила глаза. Точно. Каким-то образом чертовы лампочки на чертовом олене включились, и салон стал похож на казино в Лас-Вегасе.

– Вы не можете выключить это? – выпалила стюардесса, окончательно потеряв терпение.

Почему стюардессы в эконом-классе так нетерпимы, в то время как их коллеги в бизнес-классе ведут себя, словно выпускницы «Школы обаяния»? [20]

– Понятия не имею, – вздохнула я, уставившись на бегущие огоньки и гадая, в каком именно месте может находиться заветная кнопка, хотя, в сущности, мне было абсолютно наплевать. В моем теперешнем состоянии я уже ни о чем не волновалась. Фуфайка, разъяренная стюардесса, кошмарная семейка Глупов, какая-то липкая гадость на правом рукаве, которой явно не было перед тем, как я задремала… не все ли равно! Похоже, меня сослали в тот круг ада, где обречены гореть вероломные друзья, так что не было смысла расстраиваться из-за мелочей.

Если я надеялась, что дома мне станет легче, то, войдя в квартиру, не почувствовала ничего, кроме жестокого разочарования. Потому что испытывала только одно чувство – одиночество… вернее, усталость и одиночество (после того как меня разбудили, отродье Глупов провело остаток пути в драках и ссорах из-за того, кто будет играть в дурацкий «тетрис» с громкой пищалкой и световыми эффектами; поразительно, что пассажиры, жаловавшиеся на мою фуфайку с подсветкой, абсолютно не обращали внимания на яростную схватку, сопровождаемую членовредительством). Так что о сне не могло быть и речи. Я столько лет страдала от причуд многочисленных соседок, что считала жизнь в одиночестве, пусть и в тесной квартирке, высшей степенью роскоши. В тех редких случаях, когда становилось совсем одиноко, на помощь приходил Макс, всегда готовый пригласить меня на ужин или просмотр взятой напрокат кассеты. Но сегодня у меня не было сил работать кулаками, пока он изволит открыть дверь, не говоря уже о том, чтобы вызвать его на откровенную беседу обо всем, что случилось между нами до моего отъезда. Я хотела знакомой легкости в общении и… невыносимо нуждалась в семейной обстановке. Нет, совсем не обязательно было оказаться в кругу моей семьи: последний раз мы были вместе, когда выносили из дома вещи, которые хотели взять с собой, прежде чем родители устроят распродажу. Нет, оказаться в какой-нибудь приличной семье, той, которая примет тебя и утешит в трудные времена, поможет выбраться из беды…

Мне сложно объяснить то, что случилось потом. Не знаю, что было причиной: усталость, стресс или что-то вроде сейсмического гормонального сдвига, но я, почти не сознавая, что делаю, потянулась к телефону и набрала номер аэропорта.

– Здравствуйте, я хотела бы зарезервировать билет в один конец в Уэст-Палм-Бич, – услышала я собственный голос. Очевидно, контролировать себя я была не в состоянии. Именно так ведут себя те, кто постепенно сходит с ума.

ГЛАВА 20

Флорида, должна признать, не лучшее убежище для растревоженной души. Бесчисленные пальмы, уличные бары и мойщицы машин в коротеньких шортиках создают впечатление обезличенной местности, задушившей естественную красоту приглаженными пейзажами и заменившей национальную культуру сетевыми ресторанами, полями для гольфа и тематическими парками. Поскольку этот город стал приютом легионам престарелых граждан, которые все как один водят огромные машины и носят бермуды с черными гольфами до колен, пребывание здесь отнюдь не позволяло забыть о работе. Кроме того, во Флориде живет моя матушка. Нет, не то чтобы я ее не любила: в конце концов, мать полагается любить. Но мы не были особенно близки. Никогда. Пока я взрослела, мы то и дело бодались, как бараны при дележке территории. Скандалы возникали из-за того, что я хочу или не хочу носить (девять лет), в какие компании ходить (пятнадцать лет) и какую жизнь вести (от двадцати лет и по сей день). Мать была убеждена, что я должна жить совершенно по-другому: выйти замуж, родить детей, переехать в пригород. Правда, она не высказывалась на эту тему, но я знаю, что стала для нее источником разочарований.

Но сейчас я не могла оставаться в Нью-Йорке, сидеть в квартире и тупо пялиться на телефон, а ехать больше было просто некуда. Даже если бы я ворвалась к кому-то из друзей по колледжу, с которыми не встречалась годами, да еще в такое неподходящее время, как рождественская неделя, на свете просто не существовало мест, где можно спрятаться, читать книгу за книгой и отказываться обсуждать мою жизнь. И хотя наши с матерью отношения никак нельзя было назвать идеальными, такта и умения не вмешиваться у нее не отнимешь, и она… она более-менее способна оставить меня в покое… по крайней мере, на время. Сомневаюсь, что она удержится от соблазна указать на недостатки моего гардероба или небрежно посоветовать совершить визит к специалисту по устранению целлюлита, который всего за пару сотен долларов за полчаса будет счастлив обернуть меня во что-то вроде мешка из алюминиевой фольги. Но, скорее всего, мама не станет слишком настойчиво допытываться, почему я приехала, а именно это мне и нужно.

Я прилетела в аэропорт Уэст-Палм-Бич, находившийся к югу от городка Стюарт, где жили мать и отчим. Там, в престижной общине пенсионеров, гордившейся полем для гольфа на восемнадцать лунок, восемью теннисными кортами, тремя бассейнами и загородным клубом и где почти каждую неделю появлялись машины «скорой», чтобы увезти кого-нибудь из местных обитателей в больницу, у них был большой и достаточно комфортабельный дом.

Мать встречала меня в аэропорту и, должна признать, выглядела безупречно. Как всегда, стройная, миниатюрная, с модной стрижкой, с волосами оттенка «соль с перцем», одетая в стандартную униформу всех состоятельных жительниц Флориды: розовые капри от Лили Пулитцер, белый хлопковый свитер без рукавов, обнажающий покрытые тональным кремом руки, и рыжевато-коричневые босоножки на высоких каблуках. Я глубоко вздохнула и помахала ей, почти раскаиваясь в слишком поспешном решении приехать сюда, поскольку точно знала, что в ожидании, пока я подойду, мать мысленно анализирует мои недостатки.

Но тут мать подняла на лоб огромные круглые темные очки а-ля Джеки О. Я увидела ее глаза, копию своих собственных, – единственная черта, унаследованная от нее, – и меня вдруг поразило, до чего же она постарела. Нет, дряхлой она не выглядела, просто куда старше, чем я запомнила. Мысленно я всегда рисовала маму такой, какой она была лет в сорок пять. В возрасте, когда самая была в полном расцвете неуклюжего, прыщавого отрочества, а матушка неизменно оставалась гибкой, прелестной и полной жизни. И теперь, заметив тонкую паутину морщинок, тянущихся из уголков губ и глаз, я немного испугалась. Захотелось обнять ее, прижать к себе, как-то защитить от ее собственной старости…

– Привет, ма, – выдавила я слегка дрожащим голосом.

– Привет, солнышко, – ответила она, раскидывая руки. Я бросилась к ней, мы обнялись, и, к моему величайшему изумлению, у меня защипало глаза. После всего, что мне пришлось вынести – после гнева, ссор и обид, – такое огромное облегчение быть с кем-то, кто любит меня бескорыстно и безусловно…

– До чего же хорошо снова видеть тебя, – призналась я, все еще цепляясь за нее, как ребенок, боящийся, что мать навсегда оставит его в детском саду.

Матушка отстранилась и оценивающе взглянула на меня.

– Выглядишь усталой. Что-то случилось?

Для постороннего наблюдателя вопрос, возможно, звучал совсем безобидно. Но это была моя мать, и я знала, что под внешне невинными словами скрыто совсем не такое невинное значение. «Уставшая» в переводе на обычный язык означало: волосы слишком длинные, румяна наложены слишком тонким слоем, этот цвет тебя бледнит, нужно пользоваться автозагаром и еще миллион других замечаний по поводу моей неухоженности. И она права, я выглядела не лучшим образом, мало спала, извелась от тревоги и не могу вспомнить, когда обременяла себя такой простой вещью, как маникюр. И все же сознание того, что мать меня осуждает, как всегда, раздражало. Выводило из себя.