Чары

Мадлен была воодушевлена первыми успехами, она была просто в экстазе оттого, что ему позволили вернуться на рю Жакоб. Теперь она опять пала духом. Врачи объяснили им обоим, что быстрее всего выздоровление происходит в первые три недели, когда многие органы, находящиеся вне зоны поражения, спонтанно восстанавливаются. Но после этого процесс замедляется, хотя это совсем не означает, что они должны оставить надежду на дальнейшее улучшение состояния.

Просто теперь они должны бороться еще упорнее, чтобы добиться этих улучшений.

– Вам обоим повезло, мадам, – сказал врач, пришедший осмотреть Антуана. – Последствия для вашего мужа относительно минимальны. С вашей помощью и поддержкой, с его сильной волей, которой, я верю, он обладает, он будет в состоянии, по крайней мере, вставать с постели самостоятельно и опять ходить – на костылях.

Да, им повезло – к счастью, расстройства речи Антуана были уже минимальными, и хотя самые знакомые слова иногда вдруг неожиданно, к его отчаянью, ускользали из его памяти, они могли опять общаться почти нормально, и казалось, временная агрессия по отношению к Мадлен в больнице, исчезла. На их стороне была любовь и надежда, и сила молодости, и врачи говорили, что с их помощью они смогут добиться существенного выздоровления.

Мадлен знала, что была сильной – эмоционально и физически, и что нет у нее ни единой мысли, даже тайной, которая бы толкнула ее перестать любить и заботиться об Антуане. Но каждая проходящая неделя еще больше ранила ее исходящее болью сердце и изматывала ее и без того измученное тело. Когда Клод и Франсуаза Боннар, потрясенные увиденным, начали просить ее уговорить Антуана вернуться назад, домой в Нормандию, Мадлен сначала легко поддалась, но она знала, что это означает бросить Флеретт. Ресторан и Париж были миром Антуана, жизнью, которую он любил: если он сейчас откажется от всего этого, надежда может быть потеряна навсегда.

Их друзья изо всех сил помогали им. Эстель Леви приходила почти каждое утро и забирала Валентина на бульвар Осман поиграть вместе с ее двумя маленькими дочками. Ной заходил по крайней мере раз в день, за исключением только субботы, поговорить с Антуаном и помочь ему делать его упражнения. Но именно Гастон Штрассер просто спасал их, отправляясь по утрам на рынок за продуктами, когда не мог этого сделать Грегуар Симон, и управляясь днем и вечером с делами во Флеретт, не требуя в награду ничего, кроме оплаты расходов и хорошего обеда. На плечах Мадлен оставалась только работа с бумагами ресторана, и каждый вечер она пела.

Да, им повезло, думала она горько. Валентин был таким добрым мальчиком, с легким нравом и удивительно чувствующим и понимающим не по летам. Он был полон природной энергии. Но когда Мадлен положила на его щечку здоровую руку отца, он каким-то образом почувствовал, что ему нужно быть терпеливым и послушным. Крушение всех надежд и несчастье Антуана надрывали ей сердце. Теперь он еще реже жаловался, но ограничения его новой жизни сводили его с ума. Необходимость спускаться вниз, медленно скользя со ступеньки на ступеньку, а потом быть вывезенным в инвалидной коляске на свежий воздух – все это было болезненно и унизительно и часто жалеющие глаза незнакомых людей загоняли его назад наверх, где Антуан опять лежал на кровати, с закрытыми глазами, выжатый усилиями и своим несчастьем. И часто Мадлен, глядя на него, боялась, что он на грани нового удара.

Впервые за семь лет, прошедшие со времени ее отъезда из Цюриха, Мадлен стало не хватать чувства безопасности и защищенности. Она попыталась убедить Антуана просто поговорить о возможности вернуться домой в Нормандию и жить им вместе с его семьей. Но Антуан не хотел и слышать об этом. Пансионат был слишком маленьким, чтоб принять их всех на долгое время, не нарушив сложившегося уклада жизни Боннаров.

– Но твои родители были бы так рады видеть нас у себя, chéri, – сказала Мадлен.

Антуан покачал головой.

– Я всегда говорил, что, может, когда-нибудь, мы поедем помочь им. Это было бы естественно, это было бы правильно.

– А разве не правильно позволить им помочь тебе?

– Нет, – его лицо стало замкнутым. – Не для меня и не для них.

Он попытался немного смягчить свой тон.

– Все наладится со временем, mon amour. Постарайся так не волноваться.

Но каждый день был борьбой, и Мадлен не оставалось ничего другого – только наблюдать, как это изводит Антуана. Ему рекомендовали бросить курить и начать правильно питаться, но его пристрастие к сигаретам было слишком сильным, чтоб от него отмахнуться. В прошлом он курил ради удовольствия, но теперь сигареты вместе с аперитивом и вином, которые он пил слишком много, стали для него такими же подпорками, как костыли, которыми он начал пользоваться.

В конце августа Константин Зелеев приехал в Париж повидать Мадлен, и отдал ей письмо, посланное на его постоянный адрес Александром.

– Слава Богу! – воскликнула она, почти вырывая письмо из его рук. – С ним все в порядке? Что он пишет?

– Не так уж много. Лучше прочти его.

Письмо было послано в июне из Амстердама. Оно было грустным, в нем сквозило одиночество и чувство вины, и Мадлен ощутила в нем тоску отца и его желание узнать, что у нее все хорошо, что она счастлива. Но он так и не дал своего адреса.

– Ну почему он не говорит, где он? – спросила в отчаяньи Мадлен. – Он же знает, что может мне доверять – он знает, что вы скажете только мне, и что оба мы никогда не предадим его.

– По-моему, он очень встревожен, – сказал Зелеев. – Мы же не знаем, что с ним происходит, что он делает, ma chère, и как ему удается выжить и какие люди его окружают.

– Вы думаете, он боится?

– Может быть. Мадлен покачала головой.

– Если б не мое несчастье, может, я бы поехала в Амстердам, стала искать его и не сдалась бы до тех пор, пока не нашла б его, но это – невозможно. Господи, ну почему все так!

Зеленые глаза Зелеева были полны сочувствия.

– Мне так жаль, ma petite, у меня просто нет слов, чтоб сказать, что я чувствую. Мне казалось, что ты так счастлива, так переполнена радостью жизни. Я не был уверен, что Антуан тот человек, который нужен тебе, но твои письма убедили меня, что он именно такой.

– И он по-прежнему именно тот человек, Константин.

– Да, конечно.

Зелеев был потрясен, увидев измученную Мадлен и жалкое состояние ее мужа. Он со всей ясностью вспомнил те прежние дни, в Давосе, когда он заронил мечты о Париже в золотоволосую головку девочки, которая жила если не среди любви, то по крайней мере в комфорте и безопасности, и груз ответственности всей тяжестью обрушился на него. Он слушал, как она пела в ресторане, видел увлажнявшиеся глаза посетителей – личное горе Мадлен выливалось в ее песню и сделало ее голос таким выразительным. Он глядел, как она устало поднималась наверх к своему мужу и их маленькому сыну, и с горечью думал о том, как эта жизнь, полная боли, отличается от той, которую он нарисовал ей когда-то.

Как только он услышал о болезни Антуана, он стал наводить справки в Нью-Йорке и узнал, что здесь можно пройти особый курс лечения с использованием кислородной барокамеры, лечение, говорят, приносит хорошие результаты.

– Может, они смогут помочь Антуану, – предложил он Мадлен.

– Если б мы были там – возможно.

– А почему бы вам не поехать туда?

– А почему бы нам не полететь на Луну? – ответила она с грустной улыбкой.

– Неужели это и впрямь так абсурдно, ma chère? Я ведь летаю туда-сюда, правда? Если дело только в деньгах, я могу помочь.

– Я не могу вам этого позволить.

– Но почему?

– И дело не только в деньгах. Антуан даже и слышать не хочет о том, чтоб поехать к его семье в Нормандию – разве он согласится покинуть Францию, уехать из Европы?

Но Зелеев был не из тех, кто так просто сдается. Когда-то давно он нарисовал ей радужную и волнующую картину Парижа; теперь он точно так же, почти бессознательно, манил ее в Нью-Йорк. Это – настоящий город чудес, говорил он Мадлен, город самых поразительных контрастов; замечательной красоты, которая от начала до конца была творением рук человеческих – и такого же почти завораживающего уродства, словно созданного для того, чтоб уравновесить эту красоту. Эдакий гигантский симбиоз. Нет такой вещи на свете, которую нельзя было б найти в Манхэттене; здесь можно встретить любой из бесчисленных типов людей: людей выдающейся культуры – и филистеров, богобоязненных мужчин и женщин – и отъявленных негодяев, баснословных миллионеров и едва перебивающихся с хлеба на воду нищих.