Мать моя — колдунья или шлюха

Ребёнок больше не кричит. И я знаю, почему он мгновенно успокаивается. Мать взяла его в руки, сунула ему в рот розовый тёплый сосок и — вместе с молоком щедро отдаёт ему свою силу, которую так точно почуяла Тося.

Не хочу сейчас видеть мать. Чувство её, обращенное к новому мальчику, разрушает мой покой, уничтожает моё равновесие.

Лунный свет струится по комнате причудливой рекой.

Может быть, мне подняться к Свету и задать Ему свои вопросы?

Не хочу больше к Свету. Мне дана моя земная жизнь, я хочу жить её. В пропасть — сон, я рождён мужчиной, я проживу этот свой земной срок мужчиной. И — качают меня в лунном свете, успокаивая, слова Тоси: «Я люблю тебя, Иов, так сильно, как только можно любить».

Я прочитал в Ветхом Завете историю Иова. Бог послушался сатану, уговаривавшего Его проверить любовь Иова: стал отнимать у него всех, кого Иов любил, всё, что он любил. И, только когда Иов потерял всех и всё, дошёл до последнего края страдания и не перестал любить Бога, Бог поверил, вопреки наговорам сатаны, в его любовь к Себе и вернул ему… Вернул? Вернул. Но вернул… других сыновей, другую жену…

Что следует из этого?

Много вопросов и ответов.

Нужны ли человеку другие близкие, не прошедшие с ним по жизни? Может ли быть счастлив человек, потерявший всех, кого он любил?

Отнимая у меня моих любимых людей, Бог проверяет мою любовь к Нему?

Но разве не сам Он дал мне при рождении любовь одну — к моей матери? А теперь Сам же и мстит мне — за то, что исступлённо люблю её, за то, что не верю в Него так, как надо?

А как надо?

Если он так страшно подвергает испытанию любовь к Себе Иова, то как же наказывает Он того, кто Его не любит больше всех других? Наверняка пощады мне не будет! Не Он ли наслал на меня тот сон — предупреждением?

Как смею произносить подобные слова о Боге? Именно Бог позволил мне войти в мою мать и — родиться, именно Он подарил мне жизнь возле моей матери. И я люблю Его, если Он и есть Свет и если мое чувство к Нему можно назвать любовью. Оно совсем не похоже на чувство к матери, но я всё время ощущаю присутствие Света в своей жизни и Его руководство моей жизнью. Вот сейчас… не от Него ли сеются во мне мысли: «Пересмотри свою жизнь, задумайся: так ли ведёшь себя?», «Не смей обижаться ни на кого», «Не смей обижать никого», «Служи другим». Служи… Мысли сеются световыми бликами, вспыхивают в мозгу, гаснут.

Ребёнок не плачет больше. Ребёнок сосёт. Ребёнок расправляется и растёт в руках нашей матери.

Зачем мальчик явился в нашу жизнь? Это Свет сделал, чтобы наказать меня? Или у Него другая цель?

По ледяным половицам иду к окну. И — облит светом.

Иллюзия — моя причастность к Свету?

Просто лунный свет.

Не просто. Он потопил в себе серое здание, убившее столько людей и моего Павла.

Серое здание… тюрьма. Здесь не только жертвы, убийцы тоже! Но я ощущаю только жертв. Эта тюрьма — пыточная инквизиции, чекистов, гестапо — застенки всех веков. На крестах люди горят тоже здесь. В этом здании сконцентрирована жестокость веков. С первого своего осмысленного мгновения вижу его, серое, то башней, то подвалом, подземельем, то застенком сегодняшним, толстые стены его тушат крики мучеников. Скольких убило оно в нашей стране! И — Павла.

Свет водрузил его передо мной — напоминанием, уроком, символом прозрения?

Нету здания. Один свет, обыкновенный, лунный. Ничего в нём нет неестественного. И этот свет спрятал в себе страдания всех мучеников.

«Пересмотри свою жизнь», «Прости всем обиды, нанесённые тебе», «Проси прощения за обиды, которые ты нанёс другим».

Это тот Свет, к которому поднимается мать? Тот, с которым говорил я? Это Его слова? Свет — это Бог?

От ледяного пола — по мне расползается холод.

При чём тут Бог?

«Если бы Он был, как бы допустил Он муки миллионов и гибель лучших? » — рефреном слова Павла. И то же самое говорил Саша.

«Я люблю тебя, Иов…»

Есть Тося, сказавшая мне эти слова. Есть вот этот ледяной пол. Есть замёрзшее моё, земное, тело и только вчера родившийся ребёнок, взрывающийся криком и — раскрывающийся к жизни руками и взглядом матери. Я хочу жить земную жизнь. Она дана мне, и я должен прожить её.

Я должен служить другим… — понимаю и выскальзываю из противоречий. — Попробую служить людям и Тебе, Свет, Тебе, Бог. Попробую любить Тебя, вопреки логике: ты позволяешь жестокость, ты допускаешь убийство одного за другим тех, кого я люблю. Но я попробую любить Тебя.

Согреться.

С трудом добираюсь до кровати, съёживаюсь под одеялом. Согреюсь и усну. Завтра в школу. А я впервые не сделал уроков.

4

Два года слились в один день.

Уроки, путь с Тосей из школы, магазины, готовка, обед, прогулка с ребёнком.

Когда мы с Тосей приходим из школы, мать исчезает по своим делам. Мы везём ребёнка во двор, в тот садик, из которого Пашка и Саша улетали в небо. Если Павел спит, учим уроки. Если не спит, развлекаем его.

Служить — оказалось трудно. Служить — это быть повёрнутым в сторону от себя, от своего «вижу», от своего «слышу», от своего «чувствую» — к тому, кто рядом.

Тося нахмурилась. Надо угадать причину. Может, я не подхватил вовремя ребёнка, когда она меняла пелёнки? Или обиделась, что я не отстранил её, когда она принялась мыть посуду?

Нет, я не обидел её. И посуду она мыла с удовольствием, она сама говорит: не разрешу ей хоть что-то делать, она не будет у меня обедать. Тогда почему? Загадка за загадкой каждый день.

День похож на день — школьный. Летом всё меняется. Летом Тося приходит с утра, и мы с Павлом гуляем почти весь день — ходим на нашу гору или в наш садик.

У матери дела.

Нет, мать не просит нас сидеть с Павлом. Это наше с Тосей желание.

Когда мать возвращается, мы с Тосей кормим её обедом, передаём ей чистые, выглаженные одёжки Павла и исчезаем: Тося — домой, я — к себе, оставляя матери поле для «возделывания» Павла. Её взгляд обращен не на меня.

День похож на день — и делами, и ритмом, и набором произносимых слов, но в недрах копящихся дней, месяцев, лет вершатся изменения, не подцепленные глазом, ухом, сознанием.

Был совсем маленьким, смотрел в щель под дверью, видел лишь ножки стола и ноги гостей. Подрос, стал смотреть в большую щель распахнутой двери. Мне открывался тогда целый срез жизни матери: за круглым столом мать и её гость проводили много времени! Теперь мать не вижу совсем, она — в глубине комнаты, и мне дано лишь время от времени слышать её.

Павел — спокойный мальчик. Редко плачет, совсем не капризничает, ест, что дают, играет в просторном манеже, стоящем около кровати матери. У него тьма игрушек, принесённых Сашей, и особенно машин, самолётов. У него тьма электронных игр.

Он любит играть сам.

Но мать извлекает его из манежа, и начинает звучать её голос, рассказывающий ему сказки, читающий стихи. Пытаюсь не слушать и сбежать на нашу с ней дорогу, пытаюсь догнать её. Но теперь рядом с ней — новый мальчик, она крепко держит его за руку.

Утишить в себе грохот, заглушить её голос, камнепадом обрушивающийся на меня, разрушающий мою жизнь! Не хочу слышать его, обращенного к новому мальчику. Не хочу видеть их рядом, сцепленных друг с другом.

Саша. Вот кто останавливает камнепад и грохот его.

Позвонить ему и услышать его «Привет, дружище».

Саша приходит к нам днём дважды в неделю — когда мы или собираемся идти гулять или уже гуляем. Играет с Павлом. Подбрасывает его в небо, таскает на плечах, учит ходить на руках и дрыгать ногами, визжит вместе с ним и изображает вместе с ним животных, людей, машины.

Но Саша и ко мне приходит тоже.

Он стал моим учителем. Задаёт задачки и, когда я решаю их, кричит: «Люкс!» Задаёт по параграфу из учебника физики и спрашивает дотошно, сбивая и заставляя анализировать материал.

Но больше всего времени он тратит на то, чтобы сделать из меня мужчину.

— Становись, — командует, передавая Павла Тосе и приказывая Павлу: «Смотри внимательно, что мы будем делать!»