Граница. Таежный роман. Пожар

Братеев знал, что такое золото. Когда-то его предки жили не только охотой и земледелием. Хаживали тайком по сибирским речкам, намывали золотой песок, сдавали тайным торговцам. Удача случалась редко, даже не в каждом поколении, но слухи и легенды о неисчерпаемых жилах, о самородках с кулак, о неведомых таежных речках, дно которых сияет нестерпимым блеском, жили, передавались из уст в уста, волновали мальчишек…

И он не избежал золотой лихорадки. Было ему лет тринадцать — самый отчаянный, кладо-искательский возраст.

Нашел на чердаке дедов еще старательский ковшик да каелку и отправился тайком за золотишком. Три дня по тайге бродил. И дудку бил, и на ручьях смывал. Как раз на третий день блеснули в ковшике тяжелые золотые крупинки. Наковырял он их десятка два, спрятал в тряпицу и припустил домой.

Дома малолетнего старателя ждал отец с вожжами и, не обращая внимания на объяснения и вопли, маленько поучил блудного сына. Пока вожжи посвистывали над юным Братеевым, он даже решил было утаить богатство от неблагодарного и не шибко умного родителя, но, как только наказание свершилось, боль утихла, сердце его оттаяло, и он торжественно развернул перед отцом тряпочку.

Тот поглядел, послюнил палец, подцепил одну золотину, поднес к глазам, осмотрел внимательно, вздохнул, взял с его ладони тряпку, основательно вытряхнул, аккуратно сложил и сунул в карман. А золотые крупинки растер подошвой.

— Наше-ел! Дурья башка! Колчедан это. Рядом с золотом лежал…

У неудачливого золотопромышленника расквасились губы и слезы навернулись на глаза.

— Да ты откуль знашь-то?! Ты бы поглядел… ты, поди, золота-то и в глаза не видал…

Отец покрутил головой, подумал и вдруг сказал глухим шепотом:

— Видал. Поди-ка сюды…

И повел сына в конюшню. Собственно, это была бывшая конюшня, поскольку лошадей еще дед свел в колхоз — от греха подальше. Все равно бы отобрали. Теперь в конюшне хранились инструменты да всякое старье, например бесполезная сбруя. Дед был прижимист — лошадей-то отдал, а хомуты оставил. Стены были сложены из толстых бревен. А из одного бревна торчал большущий сук, на котором висели эти самые хомуты, вожжи и уздечки. Малец не раз дивился такому счастливому случаю — как это во время постройки конюшни догадались оставить сучковатое бревно и как ладно этот сук пришелся.

Отец снял все с сука, ухватил его у самого основания и потянул на себя. Сук отошел вместе с частью бревна. Образовалось небольшое дупло. Отец сунул в него руку и вытащил моховой ком. Развернул мох, в нем оказался узелок, а в узелке… Продолговатый самородок величиной с мизинец.

Отец положил его на ладонь сыну, и тот ощутил и на всю жизнь запомнил эту тяжесть, это маслянисто-холодное прикосновение таинственного всевластного металла.

— Где нашел? — шепотом спросил сын.

Отец улыбнулся печально и понимающе. Когда-то и он спрашивал отца таким же хриплым горячечным шепотом… Где? В каком месте? Бежать туда сейчас же… Копать, намывать… Эх, дурачок!

— Дак это еще дедушко твой… скыркался помаленьку на одной горушке да и натакался.

Сын разглядывал самородок, любовался, дышал на него, чуть не лизнул. Поднял на отца изумленные глаза:

— Чего ж ты… Это ведь каких деньжищ, поди, стоит!

Отец отнял у него золотой катышек, завернул в узелок, закатал в мох и сунул в дупло. Приладил на место сучок и принялся вешать обратно хомуты и вожжи.

— Деньжищ, — пробормотал он. — И куда ты с им пойдешь? В како место? Это ведь раньше тайны скупщики были. Свесит на весках, сколь надо — отдаст. И поди, не греши, дело чисто. А таперя? В контору сунешься? Али на ярманке зачнешь блажить: «А вот золото! Кто купит?» Живо скрутят. Это нынче дело подсудное. Так что и думать забудь. А то всей семьей пойдем… куда Макар телят не гонял…

Сын посмотрел на него испуганно:

— Но ты ведь не выбросил, хранишь.

— Ну дак… Эко добро выбрасывать… Пущай лежит, пить-есть не просит. А времена меняются. Не ты, так, может, твои детки попользуются… Да. Девкам-то — ни-ни! У их ведь ума-то нету. Живо разнесут по всей деревне. Даже мать не знает.

И юный Братеев преисполнился гордости и мгновенно простил отцу и злоупотребление вожжами, и растоптанные безжалостно блескучие крупинки. Матери не сказал! А сыну открыл…

И сын запомнил, запомнил этот краткий миг обладания тяжеловесным мизинчиком. Запомнил и цвет его, и блеск, и мрачный красноватый ореол в темной конюшне… Даже запах и вкус, хотя вроде бы не положено ему иметь ни того, ни другого.

Поэтому и узнал его Братеев сразу же. Оно. Золото. Без обмана. И дрогнуло хозяйственное крестьянское сердце.

Конечно, сержант Братеев был примерным солдатом, и комсомольцем, и советским по самой своей сути человеком. Он хотел защитить рубежи нашей Родины от контрабандистов и вывести на чистую воду коварного капитана Голощекина. Найди он в тайнике окаянные наркотики, ни минуты бы не сомневался. К полковнику — и всю правду!

Но золото… Вон его сколько. Небось на миллионы. И какой от золота вред? Оно в земле родится, кто нашел — тому и принадлежит. Наркотиками, ясное дело, проклятые капиталисты хотят народ наш потравить. А золото… Небось наше, советское. Все смешалось в его голове. «И куда ты с им пойдешь? — спросил суровый отцовский голос. — В како место?» Братеев досадливо отмахнулся. Он был уже не тот наивный деревенский парнишка, он уже кое-что знал о жизни. В городе, говорят, зубные техники золото по дорогой цене скупают — только дай. И не спрашивают, где взял. Или еще ювелиры.

А уж он бы знал, что с деньгами делать. Избу поправить. Или новую построить. Мотоцикл бы купил. С коляской. Или машину, а? Не дадут, поди, машину. Это ему-то, герою, защитнику советской границы? Голощекин обещал к награде представить… Орденоносцу — без очереди. «Жигули», например. Сестрам — подарки. Польты городские, шали пуховые. Стариков на курорт отправить. Они и слыхом не слыхивали, что это за курорты такие бывают. Братеев не удержался и хихикнул, представив отца на сочинском пляже… давеча в кино видел… девки полуголые бегают, музыка играет, пальмы растут…

Но не машина, не пальмы манили его более всего. Одно ослепительное видение. Вернуться в родную деревню из армии. Дембель при всем параде! Сесть с отцом за стол, выпить по стакашку, поговорить за жизнь… да и хлопнуть перед стариком слиточек! Накося! Что, тятька, не видал такого? Или, скажешь, колчедан? Рядом с золотом лежал? Вот обомлеет, вот ахнет!

— Это что… откуда… — слышал сержант отцовский дрожащий шепот. — Где взял?

— Где взял, где взял… — неторопливо промолвит сержант, закуривая дорогую импортную сигаретку с фильтром. — Нашел.

— Нашел? — ласково спросил его тихий голос от порога. — Все нашел?

Ни одна ветка не хрустнула. Не скрипнула проклятая тяжелая дверь. Голощекин стоял на пороге и остро глядел на Братеева. Слиток выскользнул из рук сержанта и улегся на свое место, в металлический ящик. Голощекин неодобрительно покачал головой, погрозил пальцем:

— Эх, сержант… Я ж тебя предупреждал — не зли волка, если попал с ним в одну яму.

Капитан снял фуражку и аккуратно повесил ее на гвоздь, торчащий из стены. Повесил, не глядя, значит, знал, что он там есть. Может, сам и вбивал.

Как завороженный, следил Братеев за медленными деловитыми движениями Голощекина. А тот посмотрел на фуражку, оправил ремень, улыбнулся… Одним длинным скользящим шагом перемахнул всю фанзу по диагонали и оказался вдруг совсем рядом с Братеевым. Ударил сержанта в солнечное сплетение — коротко, резко. Братеев согнулся пополам, задохнулся… Голощекин добавил ребром ладони в основание черепа. Сержант рухнул на пол, опрокинув лавку. Тяжело загрохотали по полу золотые слитки.

Но Братеев был парень крепкий. Он перекатился в другой угол, поднялся, шатаясь, но не спуская глаз с капитана, который словно бы двоился у него в глазах — вот он здесь, а вот уже заходит сбоку… Падая, Братеев нащупал свой штык-нож, которым открыл металлический ящик, сжал его в кулаке. Теперь он по пологой дуге обходил Голощекина, готовясь ударить. Нож до поры до времени прятал за спиной…