Жара в Архангельске-2

— Ну и что? — возразил Салтыков, — Может быть, я стеснялся…

— Ты? Стеснялся? — она усмехнулась, — С Немезидой однако заигрывать не стеснялся…

— Да как я с ней заигрывал-то? Выдумываешь ты всё, мелкий. Вечно всё гиперболизируешь…

Олива не стала спорить. Бесполезно, подумала она, иначе опять поругаемся.

Салтыков, потягиваясь, отодвинулся от ноутбука и прошёл в кухню. Там, на подоконнике стояла бутылка со швепсом и недопитая с водкой. Он налил себе в стакан водки со швепсом, молча выпил и тоскливо уставился в окно, меланхолично закусывая солёным помидором из банки.

Олива подошла к нему сзади и обняла его, показывая, что не сердится. Салтыков, продолжая молчать и неподвижно пялиться в окно, только поморщился.

«О Господи, как она мне надоела… — тоскливо подумал он, тщетно пытаясь выловить вилкой помидор из банки, в которой остался один рассол, — И она надоела, и этот тухлый город… Надо, надо вырываться прочь от этой заплесневелой рутины… Надо…»

Салтыков, убедившись, что помидоров в банке больше не осталось, оторвался, наконец, от окна.

— Что-то я проголодался, мелкий, — сказал он, — Нет ли у нас чего пожрать?

— Холодильник почти пуст; парни всё съели за вчерашний день.

— Херово. Может, тогда пиццу закажем? Как ты на это смотришь?

— Ну, если хочешь… — замялась Олива.

— Давай пятьсот рублей, мелкий.

Олива покорно достала из своей сумки пятихатку и протянула её Салтыкову. «Ну вот и всё, — пронеслось в её голове, — Он уже использует меня как ему заблагорассудится, а я позволяю ему вытирать об себя ноги, лишь бы он не бросал меня. Эх, Олива, Олива, где твоя гордость, в каком кабаке пропила ты её, на какую мелочь разменяла? Нет во мне больше гордости; и я не человек более…»

Между тем, принесли пиццу; Салтыков с жадностью набросился на еду. Олива села подле него, обхватив руками его ноги, прильнула лицом к его коленям.

— Мелкий, ты словно собачка, которая просит у хозяина кусочек пиццы, — с иронией заметил Салтыков.

Всё это: и его насмешливая холодность, и пятьсот рублей, и оскорбительное сравнение с собакой не вызывало больше у Оливы чувства уязвлённой гордости. Гордость её была настолько задавлена страхом вновь остаться одной, что она уже не смела никоим образом проявлять себя. У неё уже не было моральных сил встать с колен, оборвать двумя-тремя резкими фразами зарвавшегося Салтыкова, схватить свои вещи и уйти, хлопнув дверью, уйти так, чтобы больше никогда не возвращаться. Весь свой лимит гордости Олива уже исчерпала до конца, и теперь она по-прежнему продолжала сидеть у Салтыкова в ногах и смотреть ему в рот своим преданным и несчастным взглядом дворовой собаки.

Салтыков доел пиццу и, не говоря ни слова, повалил Оливу на постель. Просто стащил с неё трусы и выебал. То, как он это делал, нельзя было назвать каким-нибудь приличным словом — он не занимался с ней сексом, не производил половой акт — он её именно ебал во все щели, жестоко и беспощадно.

Салтыков не обращал внимания на её мольбы и слёзы. Он распластал её на кровати, мучил снова и снова. Олива плакала от боли, просила пощады. Она умоляла его быть осторожнее. Боль была просто адская.

Потом Салтыков откинулся, лежал и дремал. Олива рыдала, исступлённо целовала ему руки.

— Не бросай меня… Я ведь это делаю только из любви к тебе… У меня же никого до тебя не было… Если ты бросишь меня, я… умру…

Он молча гладил её по волосам.

Вдруг из гостиной послышались чьи-то голоса.

— Боже, так мы не одни?! — воскликнула Олива.

— Кажется, там гости пришли…

Олива быстро напялила ночнушку, как была лохматая, босая и зарёванная пошла к гостям. Вставая с постели, охнула от боли: ноги не сдвигались, внутри было ощущение, будто там проехал трактор. Кое-как по стене добралась до двери и вышла в гостиную.

В гостиной играла музыка. На диване Мочалыч, Райдер, Денис и Сантифик играли в карты; Аня в своей короткой шёлковой комбинации сидела там же рядом с Кузькой и, играя с ним в шахматы, тихонько напевала в такт музыке:

— А моря

До краёв наполнялись по каплям,

И срослись по песчинкам камни,

Вечность это наверно так долго…

— Ребята… Так вы пришли… — растерянно забормотала Олива, едва появившись на пороге, — Ой, что же это я?! Чайник сходить поставить… Щас всё подам… — и побежала хлопотать о закуске.

Наконец, все расселись пить чай с тортом. Пришёл Салтыков, врубил КиШа, и все сели в круг играть в карты. Играли ребята в переводного «дурака» весьма своеобразно: почти каждая карта у них была членом их большой компании.

— На вот тебе Хром Вайта, — кидала Олива Ане трефового валета.

— А я Саней Негодяевым переведу, — переводила Аня под Мочалыча червонным валетом.

— А я старшим Негодом покрою, да вот Гладиатором, — и Мочалыч небрежно выкидывал из своего веера двух королей.

— Лучше б Оливой покрыл — я б тебе Немезиду кинула, — усмехалась Аня.

— Ещё чего — мне козырного Тассадара жалко…

Впрочем, отыграв несколько конов, всем стало скучно.

— А давайте в жмурки поиграем! — предложила Олива.

Идея немедленно была принята; водить выпало ей. По всей квартире выключили свет, завязали Оливе шарфом глаза, как и полагается. После долгих неудачных попыток она поймала, наконец, Сантифика и долго не могла определить, кто это такой. Минут пять наверное общупывала его всего, но в конечном итоге всё-таки угадала, и следующим выпало водить ему…

Ребята носились по тёмной квартире с восторженным гиканьем, как будто им всем было не по двадцать лет, а по десять. Только Паха Мочалыч спокойненько сидел себе под раковиной и покуривал. Да Денис, когда все перебежали от водящего в гостиную, невозмутимо так предложил:

— Может, чайку?

— Эх, ну давай что ли раздавим по кружечке, — охотно согласилась Олива. Однако не успели они выпить и пары глотков, как в комнату ворвалась толпа удирающих от водящего с криком «Шухер!» и все резко побежали прятаться…

— Оооо-хот-ник! Оооо-хот-ник!!! — пел Кузька, ловко уворачиваясь от водящего Сантифика, — Охотник Себастьян!!!!!

— Ага, вот ты и попался, охотник Себастьян!

Так они и бегали до полуночи…

А потом, когда гости разошлись по домам и Олива с Салтыковым остались в спальне одни, она снова почувствовала, что была она пять минут назад девочкой беззаботной, а теперь… Теперь она уже женщина. И она со страхом и внутренним трепетом стояла в углу кровати и ждала, что вот-вот Салтыков сорвёт с неё сорочку и нижнее бельё и затребует на неё свои права…

— Раздевайся, — коротко приказал он.

Олива молча разделась. Салтыков опять раздвинул ей ноги и вошёл в неё. Ей уже было не так невыносимо больно, как в первый раз, но всё-таки было ещё больно. И она так же просила у него пощады, а он велел терпеть…

Салтыков кончил на неё. Олива инстинктивно скрестила руки на груди, он же резко развёл их в стороны. По окончании экзекуции она забилась в рыданиях. Она почувствовала себя окончательно раздавленной, морально уничтоженной…

— За что?!

Больше она ничего не смогла сказать.

— За что ты меня так… жестоко…

— В сексе нет жертв. Запомни это, — жёстко отрубил Салтыков.

— Ты сломал меня…

И это было правдой. Олива действительно оказалась сломлена.

«Теперь он может делать со мной всё, что ему заблагорассудится, — горестно размышляла она, уже засыпая, — Я уже не принадлежу самой себе. Моё тело уже мне не принадлежит. Я стала подстилкой, это страшно звучит, но это именно так…»

Весь следующий день до отъезда Олива лежала, прижавшись к нему как кошка. Где-то уже под вечер Салтыков встал, чтобы запить таблетку. Олива прижалась губами к его руке и заплакала. Ей почему-то стало его невыносимо жалко…

— Ну что ты плачешь, мелкий, — сказал Салтыков, — Ты же не насовсем уезжаешь; скоро, совсем скоро ты снова приедешь и останешься здесь, со мною…

— А ты… ты хочешь, чтобы я приехала и осталась?

— Конечно, мелкий. Конечно, хочу…