Яд в крови

Таисия Никитична полезла было в карман своей кофты за пачкой «Дымка», но, вспомнив, что в доме младенец, встала, налила из-под крана холодной воды и выпила залпом полный стакан.

— Да ты ведь ничего не знаешь…

— Откуда же мне чего знать, если родной сын доверяет мне еще меньше, чем Хрущев американскому президенту? Это что, Колькин сын, что ли? Так я и знала. Небось, от той ненормальной, что в войну у Буряка жила. Где ж он теперь?

— Нет, это не он. Тот, о ком ты говоришь, живет сейчас в Плавнях. Там, где когда-то жили мы. Его зовут Толя, — рассказывала Маша без всякого выражения. — А Ян — сын Устиньи. Бабушка, ты помнишь Устинью?..

Они засиделись на кухне до прихода Димы. Таисия Никитична выходила из квартиры Павловских с пылающими щеками, очутившись на улице, села на первую попавшуюся скамейку и закурила, хотя обычно на улице курить стыдилась. У нее дрожали руки, и она тихонько шептала: «Господи… Господи…» Она полностью пришла в себя, пока добралась до дома, и как ни в чем не бывало кормила Николая Петровича ужином и поила чаем, терпеливо выслушивая его длинный непонятный рассказ о каких-то долгах, поставках, срывах и прочем, составлявшем его хлопотную министерскую работу. Зато когда Николай Петрович на нее не смотрел, бросала на него любопытные и даже как будто одобрительные взгляды.

На следующий день Маша позвонила Таисии Никитичне рано утром и попросила ее приехать к ней на целый день. Лето они провели втроем на даче Соломиных, куда на выходные приезжал Дима, а иногда Николай Петрович.

Потом старушка заскучала, стала слабеть и все повторяла: «У вас в Москве даже мухи, и те дохнут» или «Москва, Москва, а в сердце тоска». Николай Петрович хотел положить ее в больницу, но Маша посоветовала Таисии Никитичне поехать в Плавни к Толе. Старушка собралась буквально в одночасье и сама дала Толе телеграмму с просьбой встретить на вокзале в N. Она подписала ее «твоя бабушка».

Могила Устиньи была неподалеку от могилы Богдановых, куда закопали урну с прахом Маши-большой. Николай Петрович часто сморкался в сложенный вчетверо носовой платок, Маше совсем не хотелось плакать. Она смотрела на посыпанный песком бугорок, на котором лежала в окружении цветов большая фотография, сделанная уже в Москве. Устинья улыбалась с нее им всем и как бы просила: «Не грустите, мои родные». Маша наклонилась и положила розовые гиацинты.

— От Яна и от меня, — сказала она. — Мы очень любим тебя, мама.

Она обняла Николая Петровича за пояс и быстро увлекла к выходу.

— Все хорошо, папочка, — сказала она. — Мы должны жить. Она так хочет. Она любит нас. Я это чувствую.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— У вас редкий по диапазону голос. Когда-нибудь вы споете Кармен и Далилу, хотя сейчас вам будут легче даваться партии драматического сопрано. Но, моя славная, работать придется очень напряженно, к тому же отказаться от многих и многих удовольствий. Ну, например, таких, как алкоголь, поздние вечеринки, «страсти безумные, ночи бессонные». Режим, режим и еще раз режим. Вы замужем?

— Да. И у меня есть сын, — сказала Маша.

— Сколько ему? Небось еще в колыбели?

Надежда Сергеевна невольно улыбнулась — эта девочка с фигурой боттичеллиевской Весны и голосом, близким по диапазону голосу несравненной Марии Каллас, совсем непохожа на мать. Сколько же ей лет? Восемнадцать?..

— Яну, то есть Ваньке, уже четыре.

— Значит, вам…

— Мне двадцать три. Но заняться всерьез пением я решила совсем недавно, хоть до этого брала уроки вокала. Я… я все время боялась…

Маша замолчала и опустила глаза.

— Чего вы боялись, моя славная? С вашим голосом, внешностью, фигурой и прочими данными, которыми вас столь щедро осыпала природа, самое место на большой сцене.

Надежда Сергеевна медленно протянула руку и зажгла еще одну настольную лампу — бронзовые амуры под шелковым бледно-розовым абажуром. Когда Маша пришла к Барметовой, у нее в гостиной уже горело четыре лампы, но в процессе их разговора она зажигала все новые и новые, и это было похоже на какой-то священный ритуал. Теперь в комнате горело двенадцать ламп.

— …Отдаться музыке без остатка. Я была не готова к этому. Искусству нужно отдавать всю себя или лучше совсем ничего не отдавать. Когда-то я мечтала стать балериной.

— Очень хорошо, что не стала, хоть я и преклоняюсь перед Максимовой, а когда-то боготворила Марину Семенову. Но, видите ли, моя славная, в балете в последнее время все больше и больше преобладает спорт, а музыка как бы отходит на второй план. Думаю, во времена Чайковского было несколько иначе, в противном случае он бы ни за что не украсил «Щелкунчика» своим знаменитым Andante Sostenuto, а сделал бы из этой музыки целую симфонию.

Барметова зажгла еще одну лампочку — фарфоровая пастушка с пастушком под похожим на голубой колокольчик абажуром, и Маша неожиданно поняла, что будет приходить в эту уютную, заставленную старинной мебелью квартиру, где пахнет кошками, увядшими цветами и еще чем-то, похожим на запах кулис, как на праздник. Глупая, ну почему она не пыталась поступить в консерваторию год, два, наконец, четыре года назад? Как же ей хочется петь по-настоящему уже сейчас! Если бы она пришла к Барметовой хотя бы два года назад, она бы уже пела на сцене.

Но не надо жалеть о том, чего ты когда-то не сделал, — лучше радоваться тому, что наконец-то сделал это.

— Я закончила весной Иняз. Работать не пошла — скучно сидеть целыми днями в какой-нибудь конторе. Ну а стать переводчицей побоялась. Последнее время я панически боюсь потерять голос. Кроме голоса, у меня нет ничего.

— Славная моя, это замечательно, что вы так серьезно относитесь к вашему дару. Многие учатся пению только для того, чтобы иметь много поклонников и соответственно удачно выйти замуж. Из подобных певиц, даже обладай они голосом Леонтины Прайс или Ренаты Тебальди, никогда не получатся истинные артистки. У вас будет все, когда вы запоете на большой сцене, — слава, поклонники и так далее.

— Я не тщеславна, — возразила Маша.

— О, не спешите Бога ради говорить подобное. Вы еще войдете во вкус, уверяю вас. Стоит понюхать запах сцены и… Надеюсь, вас учили в детстве музыке?

— Да. Мама очень хорошо играла на рояле. Я тоже иногда сажусь за инструмент. Дома у нас всегда было много пластинок.

— А мне сказали… Впрочем, это совсем не важно. — Барметова внимательно разглядывала Машу. — Хотя нет, с вами мне хочется быть откровенной до конца. Так вот, мне сказали еще за несколько дней до экзамена, что вы якобы идете вне конкурса, и я приготовилась увидеть и услышать одну из тех, за кого потом краснеешь на каждом экзамене, но делаешь вид, что перед тобой будущая примадонна. Это, разумеется, унизительно, я пробовала восставать и однажды наотрез отказалась взять к себе в класс чью-то доченьку. Ну и что из этого получилось? Да ничего из ряда вон выходящего: ее взяли другие, а мое лучшее меццо зарубили на отборочном прослушивании на конкурс в Барселону. И я поняла, что плетью обуха не перешибешь. Ну а вы запели «Casta diva», и у меня мурашки по спине забегали.

— Но дома никто не знал, что я сдаю экзамен в консерваторию. Разве муж мог догадаться… — недоумевала Маша.

— Ах, бросьте Бога ради — теперь это ровным счетом ничего не значит. Почаще бы встречались такие «блатники», как вы.

— Пожалуйста, говорите мне «ты». Ведь вы всем остальным студентам говорите «ты», почему же мне… — Маша замолчала и вдруг широко улыбнулась. — И еще прошу вас об одном, — уже серьезно сказала она. — Не позволяйте мне расслабиться. Ни на минуту. Я должна наверстать то, что потеряла. И я обязательно наверстаю. Вот увидите.

Маша расцвела за последние годы, хотя ее красота воспринималась не сразу — поначалу она могла показаться слишком худой, слишком грустной, слишком холодной. Но только поначалу. Потом в нее влюблялись без оглядки, хотя она никому не обещала взаимности. И это тоже становилось ясно с самого первого взгляда, что, наверное, тоже в немалой степени способствовало ее успеху у мужчин.