Держи меня крепче (СИ)

А) фигуру, которая, ммм…

Б) голос, который обволакивает

В) меня, которая ГГ.

А дальше все просто – меня будил тычок в бок от моей подружки Леси. Поэтому я ни разу не доходила до момента, где мои руки касаются манящее тело. Сейчас Леськи под боком не было, ее препод усадил за тысячу парт назад, далеко от меня и вообще ото всех, так как она признанный, известный по всему универу ботаник, как считали абсолютно все. Я единственная знала тайну покрытую мраком, под «мраком» подразумеваются тонны шпор, километры кабелей от коммутирующих устройств, гигабайты флэш-памяти.

Ага, все верно, моя подруга – это кладезь, которая в мозгу имеет три извилины: шмотки, парни и невероятное шпионское чутье. Вот оно и помогало ей сдавать все экзамены с первого раза и на отличные отметки. Хотя может это и не так называется, но я именовала ее ловкость, находчивость, выкручиваемость именно так, придумав ей никнейм, словно она агент 007, на англоязычный манер «Spy», звучащее по-русски Спай. Возможно, если бы и я была длинноногой загорелой девушкой с фигурой модели, с волосами шелковистыми цвета темный каштан, умела бы строить глазки, умильно улыбаться и хлопать длиннющими ресничками томно вздыхая, а также одеваться всегда изысканно – в меру транслируя свои прелести, да, возможно тогда у меня была бы некоторая вероятность, что… Да кого я обманываю? Я в принципе не способна шпору из кармана достать. Даже не то, чтобы достать, я не способна с листа, который мне в руки подсунут, что-либо списать. У меня дикий мандраж от этого начинается, в голове начинает пульсировать одна мысль «я сейчас спалюсь». Это и служит основным мотиватором того, что экзамены я учу, а на само «торжество» заваливаюсь одна из первых, стоять и трястись с остальными одногруппниками, выслушивая их переживания по поводу невыученного материала – это не мое. Не потому что мне не интересно, а мне на самом деле не интересно, главная причина в том, что я с ними не приятельствую. Могу перекинуться парой ничего не значащих фраз, и все.

Не смотря на все мое беспутство в области учебы, я абсолютно не такая, чтобы вешаться на парней или прилюдно выражать свои чувства, дальше бурной фантазии они не распространяются. Отчасти благодаря Леське, конечно, отчасти благодаря тому, что я умею держать себя в руках. А вообще, я человек стеснительный. Но, как выяснилось, этих факторов оказалось недостаточно, чтобы оградить меня от последующего после оголения торса Тошика (угу, я уже мысленно придумала ему милое обращение) моего прикасания к священному телу. И ладно бы я просто прикоснулась, нет ведь, дура озабоченная, я прильнула к нему, медленно провела тыльной стороной ладони по накачанному плечу и, надув губки бантиком, произнеся:

– Не ругайся, Тошик, – запечатлела на его губах поцелуй.

О боже! Мне сотню раз стыдно, тысячу раз обидно, миллион раз я готова закопать себя на кладбище вживую. И нет, я не сразу поняла, что делаю. В аудитории стояла гробовая тишина, философ был в шоке, но на мой поцелуй он ответил взаимностью, по крайней мере, в течение секунд десяти, видимо, пребывая в состоянии аффекта, не больше (как мне авторитетно доложила потом Леська), показавшихся мне вечностью. Анатолий Максимович все же опомнился, оттолкнул меня, лицо его при этом опять сменило выражение. Если при поцелуе оно было блаженным, я так предполагаю, ведь я-то в порыве экстаза глаза прикрыла, так что говорить со всей точностью не могу, но не мог же его взгляд и дальше метать молнии, то после обмена бактериями его последовавшее за блаженством недоумение, а за ним вернувшаяся ярость вернули меня на землю. В моих фантазиях и мысли не допускалось, чтобы он меня оттолкнул. Такое могло происходить лишь в реале. Одна мысль сменилась другой, теперь шок почувствовала я. Сначала меня заполнила обида. Причем сильно. Недолго думая, а если честно, не думая вообще (ну что поделать, не в приоритете у меня такие напряжные действия) я отвесила Тошику пощечину. Его брови метнулись вверх со скоростью света.

– Да что вы себе позволяете? – выкрикнул философ в полнейшем недоумении.

Я в еще большем недоумении вдруг неожиданно для себя осознала, что я делаю. Ага, именно. ЧТО Я ДЕЛАЮ?!

– Про…простите, – заплетающимся от нервного перенапряжения языком вымолвила я, при этом мне почему-то показалось, что так как вина обнажения Анатолия Максимовича лежит на мне, значит и вернуть рубашку на него должна я. Для совершения этого благого жеста я выхватила из его ослабевшей руки запачканную ткань, которую теперь можно было спокойно назвать тряпкой, не пытаясь, и, слава богу, вдеть ему руки в рукава, я просто прикрыла оголенную грудь, накинув рубашку спереди, затем схватила с парты телефон и помчалась к выходу. Сердце при этом бешено колотилось, намереваясь вырваться из груди. Все же у самой двери, я обернулась к стоящему в той же позе философу и нервно пролепетала:

– Я случайно… Извините…

Больше не в силах сказать что-либо еще я унеслась прочь, распугав сидящих под дверью студентов, которых и так била нервная дрожь из-за экзамена, а тут еще я выбегаю в чувствах. Разумеется, они решили, будто Анатолий Максимович меня довел. Хотели остановить и успокоить, хотя я больше склоняюсь к мнению, что им хотелось узнать, почему интеллигентный мужчинка свирепствует, ведь раньше за ним такого не наблюдалось. Но объяснять, кто кого довел было выше моих сил. Так я и убегала, снеся по пути стенд, врезавшись в ректора, непонятно зачем заблудшего на самую дальнюю кафедру факультета. Извинившись, а на вопрос: «Откуда?», ответив: «Из двести седьмой», я побежала дальше, предполагая, видимо, что философ гонится за мной, и даже представляя зачем. Увы, в этот раз в моем воспаленном сознании возникали самые изощренные способы казни.

А вообще, конечно, стоило остановиться и подумать, что, кому и зачем я говорю. Но повторюсь: думать – уж вы это как-то без меня. А зря. Ректор, в отличие от меня, был человек занятой, но именно в тот день, именно в этот час ему выдалось свободное время, а он, как истинный руководитель, пошел проверить все ли в порядке во вверенном ему учреждении. Ведь, как говорится, «доверяй, но проверяй». Вот он и решил проверить, а правду ли ему заведующие кафедрами рассказывают. Услышав, что я впопыхах, вся раскрасневшаяся убегаю из двести седьмой аудитории, он как раз туда и направил свои лакированные ботиночки. И не случайно его фамилия Носов. Сует свой нос куда не надо. А именно в кабинет, где все еще продолжал стоять столбом с глупым видом Анатолий Максимович.

– Полипов! Что это вы развели? Что за бордель? – увидев философа в накинутой рубашке на голый торс, выкрикнул ректор, даже с некоторой степенью ревности, сам-то он был низенький с круглым пузом, да еще и лысина намечалась. Короче, вид совсем непрезентабельный.

– Я… Вы все не так поняли, Лев Семенович! – изначально не справился с голосом преподаватель философии, но в продолжение фразы его голос все же окреп.

– А что тут понимать? – зло возмутился Носов.

– Это всего лишь… – Анатолий Максимович запнулся.

– Эксперимент! – радостно воскликнул с парты, находившейся недалеко от двери местный разгильдяй Сережа Иванов, которому рассчитывать на положительную оценку не приходилось, зато за помощь препод мог и экзамен проставить.

– Какой такой эксперимент? – брови ректора недоуменно поползли вверх, образуя на лбу глубокие морщинки.

– А мы его на сайте вычитали. Еще на прошлой неделе, но занятия закончились, поэтому решили проверить сейчас, на экзамене, – нашелся Сережа.

– И в чем он заключается? – поинтересовался ректор, все еще не понимая то ли его дурят, то ли на самом деле эксперимент.

– А тут все просто. Называется «Воздействие на женские гормоны».

– Что? Такое в нашем почтенном учебном заведении не преподают! – гневно возопил Носов.

– Это новый виток в науке, оксфордские ученые, между прочим, обнаружили, – перебил уважаемого ректора надеющийся на халяву умник, – что если воздействовать на женское сознание мотивирующим фактором, сами понимаете на что, то в их памяти всплывают самые неожиданные вещи! Представляете! Это же нонсенс! Можно вспомнить даже глубокое детство. Вот мы и решили, что на экзамене вторым вопросом у девушек будет именно записать воспоминание, – все это он проговорил практически скороговоркой, выделив, как наиболее важное, последнюю часть. И неудивительно, такую чушь городит, сам бы он никогда не повелся.