Стремглав к обрыву

Девушка по имени Вивиан Мандель, в которую он был когда-то недолго, но безумно (очень характерно для него) влюблен, подошла к нашему столику, представила своего спутника и тут же, забыв о нем, принялась флиртовать с Мартином. Брат держался холодно и отстраненно, как только он один умел держаться с девушкой, если она его больше не интересовала. Но минуты через две-три после их ухода, когда мы вышли на улицу, его словно подменили. Он рассказал пару сальных анекдотов, слышанных в школе, посмеялся сначала над ними, потом над нами, поскольку нам было не смешно, а потом принялся насвистывать, поминутно спрашивая, не можем ли мы идти немного быстрее. Мы подошли к дому почти в одиннадцать. Дэвид спросил, не устала ли я. Я покачала головой, потому что это тоже входило в условия игры и, кроме того, я действительно не чувствовала такой усталости, как несколько часов назад. Мартин попрощался и отправился наверх, громко топая по ступенькам, как будто была не ночь, а день. Мы на всякий случай подождали немного: хотели удостовериться, что наверху все обошлось, затем пошли назад по Второй авеню, снова пересекли 14-ю улицу и направились к Хералд-сквер. Оба длинноногие и заядлые ходоки, мы не желали признаться друг другу, что устали, и продолжали молча идти, то держась за руки, то порознь, то в обнимку, пока не достигли 57-й улицы, а потом направились в сторону Центрального парка, с безразличием нищих глазея на редких счастливцев, подъезжавших к ночным клубам в дорогих автомобилях. В парке мы, вконец измученные ходьбой, опустились на землю под большим темным деревом. Если вокруг и был кто-нибудь, мы никого и ничего не слышали, кроме шума машин, проносившихся по Парк-драйв, и стрекотания кузнечиков в траве.

– Не понимаю, за каким чертом ты меня сюда притащила, – сказал Дэвид, обнимая меня и притягивая к себе, чтобы мы оба могли опереться на толстый шершавый ствол дерева.

– Бедняжка Дэвид! Вечно над ним издеваются!

– У меня нет денег даже на трамвай.

– Ничего, у меня есть. Он рассмеялся.

– Почему тебе вечно не дают покоя мои жалкие доллары?

– Сам не знаю. А сколько у тебя?

– Не помню, – ответила я, хотя помнила – с точностью до пенни. – Доллара три-четыре.

– Прекрасно. Хватит на такси.

– Конечно, – согласилась я нарочито небрежно, потому что он хотел меня разозлить, и это ему удалось. Я уже истратила больше, чем предполагала, из тех одиннадцати долларов, что откладывала из недельного жалованья на одежду и мелкие расходы. (Из двадцати одного доллара жалованья пять я отдавала матери, а пять переводила на счет в банк.)

– Ладно, не дуйся, сегодня больше не буду тебя дразнить, – лениво сказал он.

Я отодвинулась от него и села прямо.

– Ну, давай, иди ко мне, – протянул он так же лениво.

– Что-то не хочется.

– Ну же, иди, я буду тебя любить, как зверь. А ты представь себе, что я Джон Гарфилд.

Как будто в этом была необходимость!

– Мне неудобно опираться ни дерево – голове больно.

– Ох уж эти мне капризы, – вздохнул он. – Ладно, садись ко мне на колени.

Я резко обернулась и посмотрела на него. Увидев, что я по-прежнему сижу не двигаясь, он улыбнулся и призывно протянул ко мне руки. Я только того и ждала – и в ту же секунду бросилась к нему в объятия; он крепко прижал меня к себе и поцеловал. Сразу стало тепло и уютно, я забыла обо всем на свете и только успела удивиться, чего же мы так долго ждали, зачем дразнили и мучили друг друга, ведь с самого начала было ясно, зачем мы сюда пришли.

Не помню, сколько прошло времени; наконец мы уснули от усталости и охватившего обоих чувства безысходности, все еще обнимая друг друга. Дэвид проснулся раньше меня, и, когда я открыла глаза, он курил. Небо начинало светлеть. Я поднялась и стряхнула приставшие к платью и волосам травинки и сухие листья. Он смотрел на меня не двигаясь, потом отбросил сигарету и поднялся с земли. Выходя из парка, он обнял меня, и ко мне вернулось ощущение тепла от нашей близости. Я взглянула на него – его лицо было бесстрастным. Вот так всегда. Я никогда не могла понять, что он чувствует, о чем думает; может быть, если бы я это поняла, все было бы иначе, а может быть, и нет. Мои собственные мысли перескакивали с одного предмета на другой, но так или иначе возвращались к Дэвиду. Сначала я подумала, что он меня слишком возбуждает и я легко поддаюсь, и это неправильно, потому что во всех книгах и фильмах героини уступают искушению лишь тогда, когда совсем готовы – после жарких поцелуев и сильных объятий настойчивого героя их благородное негодование перерастает в неукротимую страсть. Потом я принялась размышлять о нелепых обстоятельствах, которые мешали нам быть вместе. Какая-то ерунда – отношения людей вообще не должны от нее зависеть. Вечные «где и когда». Попросту говоря, необходимы нормальные условия и побольше времени. А не те жалкие двадцать минут в комнате у Дэвида, пока его мать покупает в соседней лавке мясо к обеду.

В конце концов нам все-таки пришлось поймать такси, потому что ближайшие часы, на которые мы наткнулись, показывали без нескольких минут пять. В машине я опять уснула, и Дэвиду пришлось крепко меня встряхнуть, чтобы я проснулась и заплатила таксисту. (Я в таких случаях старалась незаметно сунуть деньги Дэвиду, чтобы он сам заплатил, но тот не признавал подобных уловок.) Он попросил шофера остановиться на углу Второй авеню, не доезжая до дома. По улицам уже сновали машины, развозя товары. Наш квартал пока спал и во сне выглядел еще уродливее, чем днем, потому что ни одно яркое пятно не оживляло его серого однообразия. В парадной мы поцеловались на прощание и молча двинулись дальше. Дойдя до нашего этажа, Дэвид бесшумно прошел мимо нашей двери и стал подниматься выше. Я вставила ключ, открыла дверь, на цыпочках вошла в квартиру, осторожно заперла дверь и направилась в свою комнату, даже не умывшись, потому что у отца сон был чуткий, а я боялась его разбудить.

Мартин спал как убитый. Я натянула ночную рубашку и немедленно уснула, успев подумать, что, к счастью, это суббота и мне не придется рано вставать.

Я была слишком занята своими делами, чтобы интересоваться тем, что пишут в газетах. Но если бы я и читала газеты, вряд ли бы это что-нибудь изменило; многие из тех, кто их читал, удивились не меньше, чем я, узнав, что в стране под названием Корея идет какая-то война. К тому же очень странная: чтобы вспомнить, когда она началась или когда мы узнали о ней, нужны некоторые усилия. Это произошло за неделю до того, как я поступила на работу к Уолтеру, летом того года, когда мне исполнилось двадцать. В пятидесятом. Саму ту неделю я помню прекрасно. Мартин решил записаться в армию.

Тея собиралась работать в летнем лагере, а Дэвид – у своего дяди, оптового торговца. Когда я сообщила, что, возможно, уеду на все лето вместе с Теей, он не выказал ни малейшего огорчения от предстоящей разлуки. Тогда я решила, что непременно уеду, – пусть поскучает, и стала искать работу, которая позволила бы уехать из города и при этом прилично оплачивалась.

Многочисленные объявления в «Таймсе», приглашающие няню, я отвергла сразу. «За паршивую десятку вынут душу без остатка», – сострил Дэвид. Объявление Штаммов привлекло меня тем, что им требовалась учительница и компаньонка, к тому же подчеркивалось, что жалованье высокое. Я решила разузнать все поподробнее.

Они жили на углу Пятой авеню и 96-й улицы. Я должна была явиться в половине шестого, то есть уйти от Арлу пораньше. Незадолго до того я купила свой первый костюм, черный, строгий, английского покроя, и в тот день надела его с белой блузкой и туфлями на шпильке. Вероятно, я хотела выглядеть как типичная английская гувернантка, но ничего не вышло. Во-первых, мешали непослушные короткие волосы. Во-вторых, не было шляпы и перчаток.

К своему удивлению, я так волновалась, что на лекциях не могла сосредоточиться. Шла последняя неделя семестра, и профессор Робинсон заканчивал курс творчеством Мередита. Признаться, меня никогда особенно не привлекал его Ричард Феверел, я скорее симпатизировала его отцу, хотя поначалу и сочувствовала Ричарду, пока из-за всей этой романтической белиберды в конце романа мое сочувствие не сменилось скукой; помню, как разочарована была Тея, что я не проронила ни слезинки, читая сцену смерти Ричарда.