Остановка в Венеции

За кофе и вином я размышляла, как быть с гостиницей. И невольно улыбалась. Вот эта выходка точно взбесила бы Энтони — подобрать собаку на улице в чужом городе за границей. Но он далеко, поэтому возразить или помешать мне не сможет. От этой мысли повеяло свободой — и одновременно сжалось сердце. Я не говорила с Энтони уже больше суток. Это впервые.

Я вспомнила, как нашла Дору. Тоже коричневая, покрупнее этого песика, но ненамного, из тех мелких, которых в приютах называют «помесь с чихуахуа». Энтони звал ее крысомордиком и утверждал, что от породы в ней ничего не осталось. Со временем он к ней привязался, но когда я ее только заметила (у забегаловки, где она клянчила еду, без ошейника), чуть не лопнул от ярости. Ему пришлось ждать, пока я куплю ей бутерброд, а потом я, не слушая возражений, забрала ее с собой. Мы тогда всего-навсего остановились перекусить в прилизанном туристическом городке по пути на большую концертную площадку в Колорадо. До этого мы с Энтони несколько дней прохлаждались в спа, а теперь взяли напрокат машину, чтобы доехать до площадки и пересечься с остальной частью группы. Дора была еще совсем щенком, даже года не исполнилось. На улицу ее проситься точно не приучали.

Когда мы вновь уселись в машину, Энтони просто кипел от негодования. Во-первых, собака — это обуза. Мы не договаривались на собаку, а если бы договаривались, то он имел бы право участвовать в выборе породы. Ему нравятся большие собаки. Кто будет выводить ее по ночам? В гостиницу с ней не разрешат (на самом деле в гостиницах исполнялся любой его каприз); у него работа, и ему не до собак; если собака не даст ему спать, отправится туда, откуда взялась; собака наверняка больная. А я просто прижимала ее к себе, мою драгоценную Дору, весь первый день. Он бесился, потому что решение принимала я. Чудесно прокатились.

Потом, в номере, стало лучше и снова хуже. Энтони наконец разглядел, какая она очаровашка, а животных он на самом деле любил. Я сидела на кровати с Дорой на коленях, и он решил с ней поиграть. Навис над ней и зарычал. Дора, уверенная, что на коленях ей ничего не грозит, зарычала в ответ и оскалила идеально ровные белые зубы. Уроки улицы не прошли для нее даром. Она явно выбрала в хозяева меня, а Энтони с трудом выносил, когда предпочтение отдавали не ему. Дору мне послала сама судьба. Когда все и вся — Натали, Лидди, семейство Кассой, группа, менеджеры, агенты, фанаты — плясали исключительно вокруг Энтони, добиваясь его благосклонности, у меня вдруг появилась преданная подруга и соратница.

Подругой она была замечательной. У нее имелся собственный пропуск за кулисы с фотографией, цепляющийся на ошейник. Ею восторгались все, но она не терпела вольностей. И не стеснялась скалить, если что, свои белые зубки. Но все равно она была очаровательной и остроумной в своих реакциях и предпочтениях. Она питала страстную привязанность к частной собственности, ко мне лично и ко всему, что считала своим, включая Энтони, который постепенно привязался к ней и полюбил. Он шутил, что Дору мама наставляла так: «Деточка, твое здесь только то, что сможешь хапнуть и прожевать». Энтони иногда умеет рассмешить. Только интересно, откуда он выкопал эту присказку? Может, его самого так мама учила?

Когда мы с Дорой заселялись в какую-нибудь из бесконечно повторяющихся из тура в тур гостиниц, прибывая на встречу с Энтони, девушки-администраторы за стойкой, завидев нас, радостно кричали: «Ой, Дора приехала!» Под дверью номера скапливались подарки-лакомства. Однажды там обнаружился миниатюрный гамбургер на подносе с салфеткой, цветком розы и сопровождающей запиской: «Божественной Доре от тайного обожателя». Она была звездой сама по себе, без Энтони.

Умерла она от порока сердца около двух лет назад, совсем молодой. Но век выдающейся личности всегда короток, я поняла это после Нильса. «Светлый отрок ли в кудрях, трубочист ли — завтра прах» [7].

Они были так дороги мне оба, и оба меня оставили. Я почувствовала, как под сердцем кольнуло острой иглой. В глазах защипало. Я вскинула голову.

За окнами сгущалась темнота. Хочу я или нет, а в гостиницу идти придется. Заплатив по счету, я подхватила маленькое сонное тельце и осторожно опустила его в сумку — к Стефану Цвейгу и прочему хаосу.

Будь умницей. Сиди тихо-тихо. Ни звука. Постараешься? Si? А потом чем-нибудь поужинаем.

Он посмотрел на меня, моргая, а потом послушно улегся на груде барахла в сумке.

Напустив на себя самый беззаботный вид, мы вошли в вестибюль «Гритти». Там были люди, и я воодушевилась — проскочим. Ключ я получила беспрепятственно и уже подходила к лифту, когда мне вслед раздалось: «Синьорина! Синьорина!» У них что тут, собачьи детекторы? Я шла, не оглядываясь, но меня позвали еще раз, уже тише, не так настойчиво. Звал администратор из-за стойки.

— Да? Что такое? — откликнулась я.

— Простите за беспокойство, синьорина. Вам пришел факс.

Он с услужливой улыбкой протянул мне конверт.

— Спасибо большое.

«Только, пожалуйста, не шевелись и сиди тихо».

— Понравилась прогулка под дождем?

— Очень понравилась, спасибо. Венеция прекрасна.

«Куда я дела ombrello?..»

— Да-да, она невероятно красива.

Повисло неловкое молчание.

— Можно мне заказать что-нибудь поесть в номер?

— Да-да, конечно, разумеется. В любое время.

Приятная улыбка.

Что я говорила?

— Спасибо большое. Вы завтра здесь будете?

— Да-да, синьорина. К вашим услугам в любое время.

— Огромное спасибо, спокойной ночи.

Прибыл лифт, и я шагнула в кабину.

— Buona sera, синьорина!

Дверь закрылась.

Я нажала кнопку, и лифт поехал. Умница, хороший мальчик.

В номере зажжен ночник, шторы задернуты, постель расстелена, на подушке шоколадка. У нас получилось! Радужные переливы счастья и блаженство защищенности. Никаким уличным мальчишкам сюда не попасть.

Сняв куртку, я поставила сумку на кровать и открыла застежку. Там, среди жуткого беспорядка, восседал мой собственный уличный мальчишка. Огромные, слегка навыкате, чуткие глаза смотрели на меня так обалдело, что я немедленно подхватила его на руки и чмокнула в коричневый лоб.

— Вы, молодой человек, отличный конспиратор. Справились на «отлично».

Я поцеловала его еще раз и еще, а потом отпустила на пол. Впервые после той переделки он оказался на твердой земле. Песик замер, оглядываясь и принюхиваясь. Я принесла еще стакан воды, и он охотно его вылакал. Понимая, что через какое-то время вся эта вода попросится наружу, я расстелила в углу утреннюю газету — будем надеяться, он поймет, к чему это. Песик осторожно прошелся по комнате. Оглянулся на меня.

— Уверяю вас, синьор, здесь вам ничего не грозит. Перекусим?

Потом, когда прибыл и удалился официант, доставивший ужин (пока он сервировал столик, мой молодой человек скрывался в ванной), мы по-братски разделили стейк. Стейк я ем не часто. Столик я выкатила в коридор, заперла дверь и подняла малыша на кровать.

— Ну, рассказывай, как ты попал в эту передрягу.

Взбодрившись и освоившись после ужина, мальчик заскакал вдоль кромки кровати, косясь на зияющую пропасть в три фута, потом вернулся и плюхнулся рядом со мной, впервые изобразив какую-то почти человеческую эмоцию. Я бы назвала это улыбкой.

— Ага, понятно, не скажешь, значит? Имя тоже называть не хотим, да?

Уши торчком, весь внимание.

— Нет, так не пойдет. Как насчет Джакомо? Он был мастером побега. Ты ведь тоже?

Голову склонил набок, уши торчком.

— Может, ты не понимаешь по-английски? В общем, я думаю, что ты ангел, посланный небом мне в спутники. Я думаю, ты станешь мне новым лучшим другом.

Лучшим другом. Мама родная, я ведь даже не взглянула на факс, который мог быть только от Энтони. Вскочив, я кинулась искать конверт. Под взглядом Джакомо вытащила послание из единственной строки: «Надеюсь, ты там не скучаешь».