Целуй и танцуй: в поисках любви в Буэнос-Айресе

Буэнос-Айрес: 86

15 января 1997 года

Вчера я получила полное представление о том, в какой ад может превратиться танец, если ни один из партнеров четко не осознает, что делает. И если от одного из них к тому же не слишком хорошо пахнет. Моя спина одеревенела, и я ее почти не чувствовала. Полтора часа я провела в самой неудобной позе, какую только можно вообразить, и если бы я знала имя мерзавца, я бы предпочла забыть его. К сожалению, скоро забыть его самой мне не удастся — он так сжимал мою талию в смертельной хватке, что я была вынуждена отставить зад, хоть до этого момента и не считала себя способной на подобные номера. А своей правой рукой — самой неуклюжей из всех, что мне когда-либо не посчастливилось держать, — он вздернул мою левую руку вверх (чуть не вывихнув ее).

Еще более усложняло мое и без того непростое положение то, что он без конца талдычил мне в ухо какие-то указания.

— Скрещивай ноги! Скрещивай ноги! — твердил он, дыша на меня смрадом.

Это было нешуточное испытание, я же тем не менее выказала поразительную грацию, если позволите так говорить о себе. Я все еще была под впечатлением от самого первого занятия. Ничто, даже этот дракон, не могло стереть этих воспоминаний. И следом за наказанием, посланным мне Жестокими Богами Танцев с Партнером, я была вознаграждена. Флавио сжалился надо мной и вырвал меня из рук Герра Две Левые Конечности (партнер мой был немцем). Моя благодарность за спасение не имела границ.

Больше не нужно было отвоевывать право стоять прямо и не отклячивать зад, и мне наконец удалось расслабить тело в объятиях моего рыцаря в сверкающих доспехах. Я откинулась назад и закрыла глаза, словно кошка, которую нежно поглаживают по спине. Я покорилась уверенным движениям, как раньше не покорялась ни одному мужчине. Мы слились в одно целое, и такого единения я не испытывала даже во чреве матери: мы стали единым организмом. Он умел читать мои мысли. Лучше меня чувствовал, чего мне хочется и в какой момент. Он точно знал, что именно доставит мне наслаждение. И вел меня туда, куда мне хотелось. Он слышал музыку моими ушами, воспринимая ее так же, как я, и делая шаг именно на те удары, как это делала бы я, случись мне танцевать одной. Кто был лидером, а кто ведомым, определить было невозможно. Мы хотели одного и того же и телом, и душой. Время и пространство перестали для нас существовать. Не осталось больше ни прошлого, ни будущего: мы плыли в настоящем, я пребывала за гранью возможного, в царстве немыслимой, безграничной свободы.

До тех пор пока не закончилась композиция и Флавио, остановившись, не бросил меня словно мешок с картошкой.

— Урок окончен, — объявил он.

Я не сразу отрешилась от изумленного восхищения, мешок с картошкой не сразу шмякнулся о землю. Трудно сказать, в самом ли деле имело место все пережитое мною, или же мне все это привиделось. Собственно, какая разница, настоящую мы переживаем любовь или прекрасный мираж, который испарится без следа, едва мы к нему притронемся. Я знала тогда лишь одно: что бы ни было, я вернусь за продолжением — реален ли танец, нет ли, впечатление от него стало для меня незабываемым.

16 января 1997 года

— Поехали в Сан-Тельмо [11], — предложила Хелени. — Тебе понравится; по воскресеньям там можно посетить замечательный блошиный рынок.

Если есть то, что я на дух не выношу, так это блошиные рынки. Я никогда не была рьяной поклонницей шопинга, особенно если речь идет о вещах, которые в буквальном смысле слова могут кишеть блохами. Моя философия покупателя всегда звучала следующим образом: если что-то блестит, это золото; если нет, не стоит и покупать.

Было уже начало одиннадцатого, когда мы оказались в Сан-Тельмо. Мы шли по мощеной мостовой главной улицы, калле Дефенса, и Хелени рассказывала, что раньше здесь жили богачи. Наступление желтой чумы в конце девятнадцатого века заставило их отступить к Баррио-Норте, северному району, где «gento como uno», «наш народ», живет и по сей день.

Мы проходили мимо множества антикварных магазинчиков, бесчисленных арт-галерей, бывших особняков аристократических семейств. Несмотря на количество магазинов и толпы туристов, увешанных фотоаппаратами (хоть я сама и туристка, но считаю Туристов-которые-не-есть-я явлением оскорбительным; еще я уверена, что их нужно срочно депортировать из страны, в то время, как меня… ну, это ведь совсем другое дело, верно?), району, где мы оказались, удалось-таки сохранить какую-то свою особенную атмосферу. Возможно, по той простой причине, что большая его часть находится в состоянии упадка, все более усиливавшегося… Упадок, как правило, всегда почему-то увязывается с неким очарованием.

Пока мы прогуливались и мирно беседовали, от моего взгляда не укрылся один любопытный факт. Многие ветшающие, а следовательно, очаровательные строения, некогда бывшие красного, розового, голубого, желтого или зеленого цвета, теперь различались оттенками коричневого — из-за двойного влияния, времени и сажи. Как ни забавно, это лишь подчеркивало и ничуть не скрывало изящества их фасадов и не уменьшало общего радостного впечатления от лепных орнаментов вокруг окон и замысловатых цветочных узоров из кованого железа на перилах балконов, гордо выпяченных вперед. Остановившись перед одним из этих потрясающих мастодонтов — элегантным каменным зданием (оно как раз находилось в особенно поэтическом состоянии упадка), мы смогли украдкой бросить взгляд через застекленные двери. Мне удалось рассмотреть шкаф с пыльными книгами в кожаных переплетах, массивную каминную полку из резного красного дерева и тяжелый хрустальный канделябр, висевший на потолке над ней. Единственным живым существом в комнате была сиамская кошка, лениво разлегшаяся на подоконнике.

Наконец мы подошли к Доррего, главной площади. Уже наступил полдень, солнце стояло в зените. Еще более накаляли атмосферу людские толпы, сквозь которые мы вынуждены были протискиваться. Палатки превратились в настоящий капкан для жары, а все из-за шиферной крыши, мешающей воздуху нормально циркулировать. Но если вы решили, что столь ужасающие условия способны умерить пыл поклонников блошиных рынков, вы ошибаетесь: им все было нипочем, они толкались и протискивались со всех сторон. Лично я очень сомневаюсь, что они действительно находят нечто имеющее хоть какую-нибудь ценность среди всех этих вещей, напоминавших мне горы мусора. Хотя я не слишком-то хорошо в этом разбираюсь, уверена лишь в одном: уйма блох им обеспечена.

«Такси! Отвезите меня в «Шанель»!» — Я изо всех сил пыталась подавить в себе этот крик, уже готовый вырваться из моей груди.

Я уныло плелась за Хелени, пытаясь понять, когда же наступит подходящий момент и я смогу спокойно заявить: «Ты права, мне здесь очень понравилось, а теперь давай мы наконец пойдем домой». Каждые две секунды я перед кем-то извинялась, кто-то наступал мне на ноги и толкал под ребра. Через некоторое время я заметила, что в большинстве палаток выставлена одна и та же фотография. Лицо этого человека было мне незнакомо.

— Кто это? — поинтересовалась я.

— Гардель, — ответила Хелени.

— Он кто? Святой? — Предположение, не лишенное оснований: огромное количество пластиковых цветов и свечей перед фотографиями наводило на мысль, что это иконы. Человек, здесь изображенный, действительно вполне мог оказаться святым — ведь я еще никогда и ни у кого не видела таких харизматичных ямочек на щеках.

— Не совсем. Он… он был певцом, исполняющим танго, — сказала Хелени. Вот и вся информация. По собственному ее признанию, Хелени нельзя назвать экспертом в вопросах танго.

Мы остановились у стенда одного особенно преданного последователя святого певца, судя по величине алтаря, воздвигнутого в его честь. На вид владельцу стенда было около восьмидесяти, и, несмотря на невыносимую жару, на нем была черная синтетическая рубашка, служившая прекрасным фоном для перхоти, которая нападала на его плечи из грязных с проседью волос. Он курил сигарету без фильтра, а когда открыл рот, я смогла воочию увидеть, что сотворила эта вредная привычка с его зубами. Они были практически того же цвета, что и некоторые из домов, которые мы проехали по дороге сюда.