Останови моё безумие (СИ)

В комнате меня ждали мои таблетки и мольберт — эти собеседники точно поднимут мне настроение. Я выпила целую охапку различных лекарств от сердечных колик и по традиции села за холст. Полностью отключившись от внешнего мира, погрузилась в свой собственный, мною придуманный, существовавший только для меня и вмещавший только одного жителя мир, скрытый ото всех и оживающий при помощи моего карандаша. Мою голову сегодня посещают прекрасные мысли, а значит, и мой холст будет насыщен жизнью. Я взяла самые яркие краски и, не задумываясь о сюжете картины, начала наносить осторожные, будто ласкающие нежную кожу мазки. Вот красная полоса пересекается с лиловой линией, вырисовывая очертания человеческого сердца. При узнавании рисунка грустно улыбаюсь, но не останавливаюсь, продолжая добавлять новые краски, пытаюсь сделать бледным фон картины, заштриховывая его основу серыми тонами. С удивлением обнаруживаю, что рука выводит фигуру мужчины, но черты нечёткие, не могу определить, кому они принадлежат. Дальше, движимая совершенно безотчётным импульсом, рисую руки молодого человека, бережно обхватывающие драгоценный дар — сердце, нарисованное мной раннее — и протягивающие его в пустоту. Немедленно принимаюсь за следующее действующее лицо в этой истории — девушку в некотором отдалении от мужчины — несмелый взгляд, смятение во всём облике, но горящие жарким огнём глаза. До конца не понимаю, что именно пытаюсь передать через них, но дальше шокируюсь ещё больше, узнавая в незнакомке себя. Рука замирает над картиной, пока глаза стараются передать в мозг информацию об увиденном. Рисунок спонтанный, необдуманный, но что-то внутри подсказывает, что картина закончена, что дополнительные штрихи только смажут впечатление, сотрут невидимую, но необходимую грань. Необходимую для того, чтобы оставить некий секрет недоступным, неузнанным, сокрытым и сбережённым. Совершенно потрясена своим творением, даже больше, чем вчерашней неудачей, ибо слишком непонятным самой себе кажется мне замысел. И я готова признать и эту работу неудачной, но рука не поднимается, чтобы отправить картину по тому же адресу, что и вчерашний «шедевр». Ещё немного поразглядывая, я всё же свернула её и убрала в тубус. Лёжа в кровати без малейших признаков сна, раздумывала над тем, как странно, что я нарисовала на этой картине себя. До этого момента у меня никогда не возникало желания нарисовать автопортрет, и ни на какой другой картине рисовать себя мне не приходило в голову. Но сегодня со мной что-то было не так, или что-то не так было с этим домом — вспоминаю то, что я нарисовала вчера. Не знаю, сколько я проворочалась с этими мыслями, но сон в конечном счете избавил меня от дальнейших копаний в лабиринтах разума и отправил меня в путешествие по царству Морфея.

Утро встретило меня радужно, как и всё последнее время. Испытывая непроходящую усталость и тупую боль в груди, я уже чувствовала, что скоро придётся всё рассказать родителям, но как могла оттягивала неприятный момент. За завтраком я была рассеянной, совершила непростительный проступок — я не поздоровалась с Татьяной Львовной перед её уходом. До меня доходили лишь обрывки из разговора родных, но и их хватило, чтобы понять, что братец сегодня возвращается к работе. Это было по-настоящему хорошей новостью для меня, хотя бы до вечера не буду с ним пересекаться. Это был праздник — не видеть его всё время улыбающееся лицо целый день. И всё же новость надолго не задержалась в моих мыслях, потому что в голове никак не хотел рассеиваться образ незнакомого человека, дарующего мне своё сердце или же возвращающего мне моё собственное. На картине его черты были не до конца прорисованы, и узнать в нём кого бы то ни было невозможно, но что-то знакомое мелькало в его незаконченной целостности, что, несомненно, радовало, но и настораживало одновременно.

— Может, мне тоже устроиться на работу? — голос сестры оборвал мои раздумья.

— С чего бы? Мы не задержимся здесь надолго. — Знаю, о чём думает Лизка, — она собирается прочно обосноваться в столице. Только я не собираюсь быть иждивенкой на шее у побочного родственника, поэтому мечты Лизки нужно пресечь в зародыше, что я и пыталась сделать своим ответом. Заметила, как Влад побледнел от моих слов — неужели ему действительно хочется жить с нами? Или я настолько сильно его раздражаю.

— Почему же? — видимо, братец всё-таки взял себя в руки, потому что отвечал в тон мне. — Если Лиза хочет попробовать свой талант — дерзай, сестрёнка! — он широко улыбнулся Лизке, но слишком быстро перевёл свой взгляд на меня, улыбка спала и превратилась в какое-то подобие победной усмешки.

— Сынок, не знаю, может, Мира права, и не стоит Лизе зря суетиться: возможно, ситуация в городе скоро наладится, и мы вернёмся туда, — поддержал меня отец. Теперь уже я смотрела на побеждённого брата, вверенного мне на милость, но выигравший бой, как правило, проигрывает битву, и я её проиграла.

— Я могу и остаться, — заступилась за себя сестра. — Влад, ты же будешь не против, если я поживу у тебя, пока не устроюсь сама? — Как быстро моя сестра может распланировать своё будущее, когда настоящее столь неопределённо. — Глядишь, и я смогу сколотить себе состояние и купить какой-нибудь домик по соседству, — Лизка довольно захихикала.

— Было бы просто замечательно, — поддержал её энтузиазм мой противник, снова устремляя свой удовлетворенный взгляд в мою сторону. Мама не принимала участие в этой дискуссии, но последнее слово оставила за собой.

— Не о чем сейчас говорить, пусть Лиза попробует, если хочет, никто не говорит, что если она будет искать работу, то она её обязательно найдёт, наверняка её не ждут с распростёртыми объятиями, — это была поучительная речь, после которой притихли все, кроме моей сестры.

— Ну спасибо, мама, что ты веришь в меня, — она вышла из-за стола и ушла в свою комнату. Первый раз за время нашего пребывания в доме брата я не покинула стол первой.

Если я надеялась, что по причине ухода на работу, брат изменит своей привычке наблюдать за тем, как я мою посуду, меня ждало разочарование. Он занял своё обычное место, в дверях кухни, облокотившись о косяк спиной и молча выжидал окончания процедуры мытья тарелок. Только некоторый прогресс всё-таки наметился, я закончила складывать чистую посуду в шкаф и, повернувшись, обнаружила, что Влад не ушёл, он выпрямился, улыбнулся мне своей кривой улыбкой и развернулся, чтобы, наконец, уйти, перед этим бросив через плечо:

— Надеюсь, твой день будет приятным! — гад! Догадался, что меня радует его отсутствие.

Я наслаждалась номинальной свободой. Лиза, всё ещё обиженная на мать, не выходила из своей комнаты; родители, не привыкшие к отдыху, отправились покорять ухоженный сад брата, и мне не оставалось ничего другого, как дожидаться прихода Татьяны Львовны у себя в комнате за ненавистным чудом техники — ноутбуком. Я рассматривала фотографии картин известных художников — глупо, потому что можно сходить в галерею и посмотреть на сами картины. Но лучше я буду смотреть только на фотографии, чем попрошу брата о чём-то.

Лиза так и не вышла из комнаты. Родители, видимо, обнаружив какое-то несоответствие со стандартами ухоженности в их собственном понимании, ушли хозяйничать в сарае Влада. Я совсем заскучала, поэтому, выключив компьютер, отправилась на кухню готовить обед и дожидаться домработницу брата там. Я нашла сыр, муку, помидоры, грибы и целый запас продуктов — брат изрядно приготовился к нашему приезду. Стоя над раскрытыми шкафами с продуктами, я раздумывала, что же приготовить на обед, как услышала звук захлопнувшейся входной двери — это Татьяна Львовна пришла.

— Мирослава Сергеевна, Вы опять? — напустилась на меня женщина. — Ваш брат три шкуры с меня спустит, если узнает, что вы готовите вместо меня.

— Тёть Тань, вы тоже считаете, что мой братик не совсем нормальный? — выпучив на неё глаза, спросила совершенно серьёзным тоном.

— Упаси Бог, Мирослава Сергеевна, что вы такое говорите, Владислав Сергеевич — очень порядочный человек, — женщина и вправду перекрестилась, а я расхохоталась. Мне было весело и легко рядом с этой доброй женщиной, она не знала о моей болезни и не жалела меня, а ещё она была простой и бесхитростной. Её выбивающиеся из-под косынки волосы были сплошь белыми, в уголках глаз пролегла паутинка морщин, полнота, приходящая с возрастом отнюдь не сковывала её движений, и передвигалась она почти бесшумно. Единственное, что напоминало, что и эта женщина была когда-то молодой и красивой, — это глаза — два аквамарина чистой голубизны.