Страх полета

Наш брак менялся от плохого к худшему. Брайан перестал со мной спать. Я просила и умоляла и спрашивала, что со мной не так. Я начала себя ненавидеть, чувствовать уродиной, нелюбимой. Мне казалось, что от меня воняет, — словом, все классические симптомы сексуально неудовлетворенной жены. У меня появились навязчивые фантазии на тему секса нараспашку со швейцарами, бродягами, кассирами в вест-эндском баре, студентами и даже (да простит меня Бог!) с профессорами. Я сидела на семинаре по английскому Просвещению XVIII века, слушая бредни сутулых студентов о взглядах Наума Тейта на шекспировские пьесы, и представляла, как делаю минет поочередно всем мужчинам в аудитории. Иногда я представляла себе, как меня дрючит профессор Харрингтон Стэнтон, пятидесятилетний мужчина, коренной бостонец, из хорошей американской семьи — семьи, давшей миру политиков, поэтов, психологов и психов. Профессор Стэнтон имел обыкновение раскатисто хохотать и называть Джеймса Босуэла просто «Боззи», как будто он пьянствовал с ним ночи напролет в Вест-Энде (что он, как я подозреваю, скорее всего и делал). Мне однажды кто-то говорил, что Стэнтон «блестящий ученый, но не совсем адекватен». Кажется, это соответствовало истине. Несмотря на то что он был из хорошей семьи, он пребывал на грани душевного здоровья и безумия, никогда не задерживаясь подолгу в каком-то одном из этих состояний. Интересно, каков профессор Стэнтон в постели? Он обожал бранные словечки XVIII столетия. Скорее всего, их он и нашептывал бы в постели. А может, на крайней плоти его члена вытатуирован фамильный герб? Так я сидела, посмеиваясь над этими предположениями, а профессор Стэнтон подмигивал мне, пребывая в полной уверенности, что я хихикаю над одной из его последних острот.

И что давали мне эти страстные фантазии? Мой муж больше меня не хотел. Он полагал, что слишком много отдается работе — так оно и было. Каждую ночь я уговаривала себя заснуть, или дожидалась, когда уснет он, и уходила мастурбировать в ванную. Мне был двадцать один год, и я чувствовала себя несчастной. Когда об этом думаешь сейчас, все представляется гораздо проще. Почему я не нашла себе кого-нибудь еще? Почему я не завела любовника, не ушла от мужа или не заключила с Брайаном какого-нибудь договора о сексуальной свободе? Но я была пай-девочкой пятидесятых годов. Я выросла, дрюча себя пальцем под песню Фрэнка Синатры «В предрассветный час». Я никогда не спала ни с кем, кроме своего мужа. Меня ласкали «выше талии» и «ниже талии», согласно каким-то загадочным неписаным правилам. Но интрижка с кем-нибудь другим казалась мне неприемлемой, и я даже не думала об этом. Кроме того, я была уверена, что Брайан не спит со мной по моей вине, а не по своей. Либо я нимфоманка (поскольку я хотела, чтобы меня дрючили чаще, чем раз в месяц), либо я совершенно непривлекательна. А может, все дело в возрастеБрайана? Я была взращена на различных сексуальных мифах пятидесятых, как то:

А. Насилия как такового не существует. Никто не изнасилует женщину, если в последний момент она не даст на это согласия.

(Девушки из моей школы часто с благоговением повторяли это друг другу. Один Бог знает, где мы это услышали. Это была навязанная истина, и мы приняли ее совершенно бездумно.)

Б. Существует два вида оргазма: вагинальный и клиторный. Первый — «полноценный» (значит, хороший), второй — «неполноценный» (значит, плохой). Первый — «нормальный» (значит, хороший), второй — «невротический» (значит, плохой).

Этот выморочный, псевдопсихологический моральный кодекс был еще более кальвинистическим, чем сам кальвинизм.

В. Мужчины достигают сексуального пика в шестнадцать лет и после этого переживают спад.

Брайану было двадцать четыре. Без сомнения, он уже пережил свой пик. Уже восемь лет, как пережил. Если он спал со мной только раз в месяц в двадцать четыре года, представляю, сколько раз в год он спал бы со мной в тридцать четыре. Об этом и подумать было жутко.

Может быть, все не замкнулось бы на сексе, если бы признаки распада нашего брака были только в этом. Мы не видели друг друга. Он засиживался в конторе до семи, восьми, девяти, десяти, одиннадцати, двенадцати ночи. Я занималась хозяйством и корпела над своим сексуальным слэнгом XVIII века в библиотеке. Идеальный буржуазный брак. У жены и мужа не хватает друг на друга времени. Брак отобрал у нас главное, для чего мы поженились.

Так продолжалось несколько месяцев. Я все больше впадала в депрессию. Мне все труднее и труднее было вылезать из постели по утрам. Я до полудня пребывала в полусне. Я перестала ходить на занятия, кроме святая святых — семинара. Вся учеба начала мне казаться смешной. Я занималась только потому, что любила литературу, но изучения самой литературы как раз и не предполагалось. Нужно было изучать ее интерпретации. Один профессор пишет книгу, в которой «доказывает», что «История Тома Джонса, найденыша» — марксистское произведение. Другой профессор «доказывает», что «История Тома Джонса» — христианская притча. Третий профессор пишет книгу, «доказывающую», что «Том Джонс» — апология Промышленной революции. От вас требуется запомнить фамилии всех трех профессоров и изложить на экзамене все три теории. И всем совершенно до лампочки, что вы читали «Тома Джонса» так долго и внимательно, что вызубрили все имена персонажей и тонкости сюжета. Но совершенно не помните названия книг трех профессоров, потому что запомнить их невозможно. Что-то вроде «Риторика смеха» или «Комические обоснования в романе Генри Филдинга» или «Эстетические импликации диалектики сатиры». Филдинг перевернулся бы в гробу. Я реагировала на все это тем, что спала дни и ночи напролет.

Я всегда училась без усилий на одни пятерки, и у меня не было проблем со сдачей экзаменов, но в нашем колледже уровень идиотизма был столь высок, что переносить его дольше стало невыносимо. Поэтому все это я старалась заспать. Я проспала майское собеседование. Я спала вместо того, чтобы писать диплом. И в тех редких случаях, когда я посещала занятия, я сидела и писала в тетрадке стихи. Однажды я набралась смелости и изложила свои взгляды на жизнь профессору Стэнтону.

— Я не уверена, что хочу стать профессором, — сказала я, и вся затрепетала, зашаталась на каблуках своих красных замшевых ботинок. Это было богохульство. Объединение Вудро Вильсона выдвинуло меня на соискание преподавательской должности. Так что налицо было надругательство над святыней, родиной и флагом.

— Но ведь вы такая перспективная студентка, миссис Столлерман, чем же вы будете заниматься?

(Да, действительно, чем? Чем еще в жизни можно заниматься, кроме «Эстетических импликаций диалектики сатиры»?)

— Ну, э-э-э, я хочу стать писателем, — я произнесла это с такой страстью, как будто сказала: «Я хочу убить свою мать».

Профессор Стэнтон выглядел огорошенным.

— А-а, вон что, — протянул он раздосадованно.

К нему, наверное, часто подваливали амбициозные студенты, желавшие стать писателями.

— Видите ли, профессор, я начала изучать английскую литературу XVIII века, потому что меня привлекает сатира, но, думаю, я и сама могу писать сатирические произведения, сатиру, а не сатироведческие статьи. Критика меня как-то не прельщает.

— Замечательно! — воскликнул он.

Я сглотнула.

— А почему вы думаете, что колледж — это развлечение? Литература — это не забава, а работа, — сказал он.

— Да, — согласилась я еле слышно.

— Вы пришли в колледж, потому что любите читать, любите литературу, а литература — это тяжелыйтруд. Это не игрушки! — кажется, профессор Стэнтон оседлал своего любимого конька.

— Да, но вы уж простите меня, профессор, мне кажется, что все это литературоведение ничего общего не имеет ни с Филдингом, ни с Попом, ни со Свифтом. Я хочу сказать, что мне всегда казалось, что они там, в своих могилах, смеются над нами. Все это их смешит. Я имею в виду, что чтение Попа, Свифта, Филдинга вызывает у меня желание писать самой. Оно заставляет меня сочинять стихи. А литературоведение — это какая-то чушь. Простите, что я так говорю, но это правда.