Верь мне!

Он молча подождал, пока она устроится на безопасном, с ее точки зрения, расстоянии от него и тоже сел. Их разделял тихо угасающий костер. Прошла минута, потом другая. Если она не начнет, он знал, что сделает это сам.

— Я видел твою спину, — сказал он неловко и сразу же заметил в неясном свете, как все ее тело нервно передернулось. — Об этом писали газеты в Майями, так что я немного в курсе, что случилось и…

И что? Скажи мне все! Кто он был! Почему он сделал это? Зекери мог бы задавать и задавать подобные вопросы.

Он хотел признаться Элисон, что жалеет ее, убедить в том, что он сможет помочь, сможет облегчить ее долю, прогнать тяжелые воспоминания. Но он не знал, как это сделать, как хотя бы начать… Он знал твердо только одно: ничто на всем белом свете не помешает ему, вернувшись в Штаты, заставить этого сукина сына страшно пожалеть о том, что он вообще родился!

— Короче, я не знаю, что и сказать… Ну, в общем… мне так жаль тебя, — закончил он сбивчиво.

У нее перехватывало дыхание, пока он говорил. Она не разобрала половину слов, испытывая отчаянье и одновременно облегчение от того, что дорога к отступлению теперь отрезана. Некуда бежать. Нечего скрывать. Захочет ли он глядеть на нее после ее признания? Или она упадет в его глазах, как упала в глазах многих, кто обо всем знает? Будет ли он вспоминать об этом потом? Конечно, будет. Будет ли он представлять ее в своем воображении такой, какой она тогда была? Голой, перепуганной, беспомощной?

Она продолжала молчать, и напряжение между ними росло, заполняя, казалось, всю пещеру и приближаясь к своей наивысшей точке, после которой мог последовать взрыв. Элисон начала бессознательно раскачиваться из стороны в сторону. Положение было критическим. Зекери видел ее подавленность и чувствовал, что должен вмешаться.

— Я видел шрамы, это от сигаретных ожогов, я прав? — выдавил он из себя. — Скажи мне… как все это случилось? Я имею в виду, как он сумел…

Она остановила поток его слов, решившись, наконец, ответить ему. Покориться неизбежному, чтобы разрядить мучительно напряженную атмосферу.

— Мы встретились в самолете, — выговорила она с трудом. — Он пригласил меня поужинать. Он был… очарователен и настойчив.

Элисон страдальчески улыбнулась.

— Ему удалось подсыпать в мою еду в ресторане какого-то наркотического зелья. Я очнулась на далекой ферме…

Голая и беспомощная… Охваченная невыразимым ужасом… Элисон молчала, лихорадочно пытаясь справиться со страшной болью в желудке, не давая ей парализовать свои чувства и способность мыслить. Как тогда на ферме.

Он решил не давать ей передышки, заставив говорить дальше.

— Он еще в тюрьме?

Она пришла в себя.

— Да.

Она не знала, что ей так больно будет рассказывать ему все это. Так мучительно больно.

— Ему осталось еще шесть лет, — прошептала она. Пока его не освободят под честное слово — условно.

Зекери был неприятно поражен и не мог удержаться от нового вопроса.

— Как же так вышло, что он получил только восемь лет? Он не применял оружия? — Это было единственное объяснение, которое Зекери мог себе представить.

Душная волна страха захлестнула Элисон, волна страха в океане физической боли.

— Он сказал на суде, что мы принимали наркотики и что это была моя инициатива… И ему удалось убедить всех, — она сурово глядела на Зекери, ожидая его реакции на свои слова. — Да, он принимал наркотики. Но не я! Я не принимаю наркотиков! — ее голос сорвался, она почти кричала в ярости неотомщенной обиды и унижения. — Случайное знакомство. Так он назвал это на суде. Он сказал, будто бы «снял» меня, потому что я сама набивалась к нему в гости. И принесла с собой наркотики. И вообще за ним до этого не числилось подобных дел. Вот так… все это приняло для меня дурной оборот, — она все еще медленно раскачивалась. — Я не могла доказать, что он говорит неправду. Он утверждал, что совершал все в беспамятстве. К тому же он был офицером полиции с незапятнанной репутацией. Я не смогла ничего доказать! — ее голос снова начал вибрировать на верхних нотах. — Он сказал, что прижигания сигаретами — тоже моя инициатива. Будто я с извращенными сексуальными наклонностями, мазохистка. И кое-кто из присяжных принял это за чистую монету… поверил ему.

Она внезапно умолкла, встала и бросила полено в огонь. Столб искр взметнулся над костром высоко под своды пещеры.

— И я попала в клинику, как он и предсказывал мне, — грустная усмешка. — Он так и говорил на суде: она попадет в психушку. И я попала.

Она вернулась на место с глазами полными слез, яркий огонь костра освещал влажные следы на ее щеках, соленые капли скатывались вниз на воротничок рубашки.

— Своей ложью он убил мою мать.

У Зекери было жуткое чувство, что время остановилось, и он должен снова запустить его ход.

— Ты попала в клинику, когда умерла твоя мать?

Элисон, закрыв глаза, опять начала раскачиваться на месте. Зекери встал и направился к ней. Услышав его шаги, она сказала мягко, но решительно.

— Не смей. Не смей, слышишь.

Тогда он подошел к костру. Сердце его щемило, ему было больно за нее. Помешав угли, Зекери подбросил охапку веток, и сел, наблюдая за выражением ее лица, освещенного языками пламени.

— Да, у тебя серьезные причины ненавидеть копов…

Ему было жарко от стыда за ублюдка, который опозорил свой мундир, и Зекери страстно мечтал о возмездии.

— Ты боялась меня, правда?

Ответом ему было красноречивое молчание.

— Ты до сих пор еще боишься меня…

Черт бы побрал этого сукина сына!

После паузы он услышал тихое:

— Да.

Она почувствовала облегчение от самого факта признания.

Элисон заметила также, что по мере того, как она раскрывается Зекери, пересказывает вслух свою историю, она снова обретет твердую почву под ногами, успокаивается, расставаясь постепенно со своими страхами.

— Я клянусь Господом Богом, что никогда не сделаю тебе больно, — вина за синяк на ее лице все еще мучила его. Он уже умудрился сделать ей больно…

— Я знаю, но это не зависит от меня. Я не могу объяснить. Я знаю, что ты мне не причинишь ничего плохого. Знаю, но не верю…

И все-таки она знала — это было уже много. Элисон чувствовала где-то в самой глубине души, что ее ночным кошмарам приходит конец.

— Сейчас, когда я поближе узнала тебя, все изменилось. Но я все еще боюсь.

Это была правда. Совсем запутавшись в своих противоречивых чувствах, она разразилась рыданиями, размазывая слезы по лицу и оставляя на щеках грязные — от выпачканных в саже ладоней — следы.

— Почему он жег твою кожу? — начав задавать вопросы, Зекери уже не мог остановиться. Он должен все знать. Он не хотел больше никогда в жизни возвращаться к этому разговору. Но сначала ему надо выяснить все до конца.

Она тяжело вздохнула. Ее изуродованное плечо саднило и ныло, а желудок снова сдавили спазмы. Элисон прислонилась спиной к холодному камню. Почему он не промолчал хотя бы об этом?

— Он сказал, что я ш-шлюха, — она сделала усилие над собой, чтобы произнести это слово. В первый раз Элисон сумела выговорить его вслух. — Он сказал, что все вокруг должны знать об этом. Он наказывает меня за то, что я зарабатываю деньги своим телом… Я позволяла мужчинам снимать меня обнаженной… за деньги.

Элисон чувствовала, что у нее хватит сил все до конца рассказать ему. Она снова испытала приступ жестокой боли, почти нестерпимой, и опять начала раскачиваться из стороны в сторону.

— Он собирался изукрасить меня так, чтобы каждый знал… — Элисон задержала дыхание от очередного приступа боли и продолжала. — Если он не мог… тогда чтобы никто не… Он сделал это, чтобы унизить, растоптать меня, чтобы я умоляла его… — она глядела невидящим взором и говорила тусклым безжизненным голосом. — И я умоляла. Я ползала у его ног… как животное… я умоляла его.

У Зекери сдали нервы. Он не мог больше ее слушать. Он не хотел слышать даже то, что уже было произнесено. Он хотел спрятать, вернуть все слова и горечь ее голоса назад в ящик Пандоры. Он хотел ничего не знать наверняка, а разрабатывать в своем воображении версию, по которой бы эта женщина не страдала, не кричала от боли, не молила на коленях вонючего ублюдка пощадить ее. И он, чтобы поставить все точки над «i», подвел итог услышанному.