Майне либе Лизхен

– Пить надо меньше, мамаша, – неприязненно выговаривал Галине усталый мужик в милицейской форме. – И не курить в постели. Скажите спасибо, что соседи у вас не пофигисты. Так и до белой горячки недолго допиться.

– Опа… – удивленно пробормотал себе под нос Паша.

А Колесов решительно прошел вперед, взяв милиционера за рукав, отвел в сторонку и там начал что-то говорить ему вполголоса. Милиционер так же неприязненно выслушал Колесова, косясь то на Пашу, то на Галину, пребывавшую в прострации, потом махнул рукой и вышел из комнаты. За ним убрались и оператор с журналистом.

– Добрый вечер, дамы и господа! – весело обратился к собравшимся Колесов. – Точнее, с добрым ранним утром. Весело тут у вас. Все живы?

– Все… – нестройным хором ответили оставшиеся в комнате обитатели дома.

– Может, расскажете, что произошло? – так же бодро поинтересовался адвокат.

И все, сперва запинаясь, а потом перебивая друг друга, начали рассказывать, как среди ночи поднялась стрельба, и начался пожар, как они все бросились к Галине, а она молчит и только твердит, что в нее стрелял… диван. Якобы она, Галина, тихо-мирно спала, когда раздались выстрелы. Она упала с дивана и этим спасла себе жизнь.

– Понятно… – подвел итог адвокат.

Все разом замолчали. И в наступившей тишине услышали тихое бормотание. Они обернулись в тот угол, где в любимом кресле Ба сидела завернутая в ее же банный халат Галина, и увидели странную картину: здоровенный Паша притулился на полу возле кресла и держал Галину за обе руки. На его угрожающей физиономии были написаны детский восторг и умиление. А она гладила дрожащей рукой его по бритому белобрысому ежику и задумчиво бормотала:

– Вот, Пашенька, как оно… Я сплю, а он… А они… Алкашина, говорят, допилась до зеленых чертей… И не верят… Ты-то веришь?

– Это кто? – свистящим шепотом спросил у всех Герман Иванович и отступил на шаг назад.

– Это сын Галины Павловны и ваш временный сосед, я так понимаю, – ответил адвокат. – Да, Паша? Поживет у мамы, пока мы не решим квартирный вопрос.

– А откуда он взялся? – не унимался Герман Иванович, выглядывая из-за плеча Пустовалова. – Не было у Галины Павловны никакого сына!

– Это второй вопрос, – непонятно ответил адвокат. – А первый – что же все-таки случилось с диваном? Я, знаете ли, не верю во всякие чудеса вроде стреляющих диванов. В конечном итоге всегда выясняется, что это чьи-то фокусы.

Но все молчали, обмениваясь вопросительными взглядами. И тогда вперед шагнул Левушка. Постоял, глядя в пол. Потом так же внимательно изучил потолок и наконец сообщил, не глядя ни на кого:

– Это я…

– Левушка?! Зачем?! Не может быть! Я так и знал! – хором отреагировали на его признание Ба, Женя, Пустовалов и Герман Иванович – последняя реплика была, конечно же, его.

– Я, – подтвердил Левушка.

– Уже легче, – ничуть не удивившись, кивнул адвокат. – Остается выяснить, что именно ты сделал с несчастным диваном, и главное – зачем. Наличие или отсутствие прямого умысла, как известно, влияет на меру ответственности.

– Я туда петарды положил, – сообщил Левушка. – В диван то есть.

– Зачем?! – на этот раз дуэтом выступили Женя и Колесов.

– Какие петарды? – не поняла Ба. – Ты что, с ума сошел? Или у тебя шок?

– Я зна-ал! – с торжеством вставил Герман Иванович.

В общей увлекательной беседе не участвовали лишь мама с сыном, они по-прежнему сидели в углу и тихо любовались друг другом.

Первой оправилась от удивления Женя и бросилась защищать Левушку:

– Нас собирались поджечь. То есть дом. Звонили, угрожали. И мы решили разложить петарды на первом этаже, где никто не живет. Если там загорится, петарды взорвутся, и мы услышим. И успеем вызвать пожарных.

– Интересно, – скептически покачал головой Колесов. – А диван зачем заминировали?

– У нас еще оставались петарды, и я не знал, куда их побыстрее спрятать, чтобы на них никто не наткнулся. – Левушка объяснял Жене, а не Колесову. – У меня Ба нашла бы, у тебя – Герман Иванович. А тут у Галины Павловны – приступ остеохондроза. Значит, она с дивана дня три-четыре не встанет. Вот когда ты ей постель на диван перестилала – я их туда и сунул.

– А маменция стала в постели курить, он загорелся, петарды и рванули! – неожиданно проявил интеллект сын Паша, который, оказывается, прислушивался к разговору.

– Ну… да, – потупившись, не стал отрицать очевидное Левушка.

Паша неуклюже поднялся, тяжело ступая, подошел к Левушке – тот втянул голову в плечи, Женя тоже пододвинулась поближе, готовая закрыть его собой в случае необходимости, а Ба протестующе протянула руки – и увесисто хлопнул Левушку по спине.

– Молоток, парень! Ты, короче, маменции жизнь спас! Она ведь уже у меня горела года два назад, тогда тоже повезло, – Паша хихикнул, будто вспомнил очень смешную историю.

– Он мне еще уколы ставил. И спину тер, – вдруг из своего угла подала признаки жизни Галина. – Ты его не обижай, сынок, ладно?

– Мам, че я – тупой, что ли? – обиделся Паша и даже губы надул. – Я только одно не понял – кто вас поджечь-то собирался. Че за дела?!

– Паш, мне домой надо, – остановил его Колесов. – Давай завтра… то есть уже сегодня все решим. Я со вчерашнего утра на ногах. Тебя поехал встречать – даже домой не заехал, не успел. Господа, я рад, что все так счастливо объяснилось. Надеюсь, до полудня вы не натворите еще каких-нибудь криминальных дел. Разрешите откланяться – очень спать хочется.

– И мы пойдем, сынок. Ты, наверное, кушать хочешь? – проворковала Галина. И, ко всеобщему изумлению, легко поднявшись с кресла, взяла здоровенного Пашу за руку и потащила за собой.

– И все-таки я не понял – откуда этот Паша взялся? – адресуясь к закрывшейся за ними двери, повторил мучивший его вопрос Герман Иванович.

– Утром выясним, – махнула рукой Ба. – Надо бы поспать хоть немного. Пока все не началось.

– Не получится поспать, – вздохнул молчавший до сих пор Пустовалов. – Не доделали мы из-за всего этого. Пусть Женя спать идет. А мы со Львом доделаем.

– Нет, я с вами, – отказалась Женя.

И все трое принялись одеваться.

К двенадцати часам к дому номер 148 начали подтягиваться журналисты. Особенно радовались фотокоры и операторы – картинка и впрямь была загляденье: все окна первого этажа, заколоченные фанерой, в одночасье превратились в некое подобие «Окон РОСТа». «Помогите спасти наш дом!», «Дом-корабль – памятник архитектуры» и «Господин Новиков, не убивайте наш дом!» – кричали огромные, во все окно, разноцветные буквы. Были даже две картины: на первой толстопузый господин в малиновом пиджаке, с выпученными от жадности глазами тянулся загребущими руками к дому-кораблю, но дом, как живой, в руки господину не давался, отстранялся от него испуганно. На второй тот же самый господин оторопело таращился на сунутый ему прямо под нос огромный кукиш, а на заднем плане красовался гордый дом-корабль под распущенными парусами. Картины были явно нарисованы рукой мастера, и господин в малиновом пиджаке, частенько мелькавший на местных телеканалах, был вполне узнаваем, поэтому журналисты искренне веселились, разглядывая их.

Без одной минуты двенадцать из подъезда вышел Герман Иванович. Именно ему, как наиболее привыкшему к публичным выступлениям, обшественность и поручила изложить для прессы суть конфликта. А Пустовалов на правах автора декораций посоветовал ему встать на фоне окна с нарисованным кукишем, что Герман Иванович и проделал. Журналисты немедленно его окружили. Герман Иванович оглянулся, пододвинулся в сторону, чтобы уж наверняка не зыкрывать собой предъявленный захватчику Новикову кукиш, и, волнуясь, начал свое выступление, над которым работал весь вчерашний день и оставшуюся часть ночи, потому что уснуть после всего, что случилось, конечно же, не смог.

– Уважаемые товарищи, дамы и господа! Вы знаете, как много домов в нашем городе исчезло с лица земли в последние годы. Вспомните дом, в котором жил Аркадий Гайдар, – сгорел. Дом с первым на Урале яблоневым садом – его нет. Усадьба инженера Фальковского – на ее месте теперь небоскреб «Антей», кстати, принадлежащий тому же господину Новикову. А сколько старых домов погибло на улице Белинского? Сколько умирает медленной смертью на Гоголя? Наш город теряет свое лицо, отказывается от своего прошлого, от того, что построено руками наших предков и бережно сохранялось до тех пор, пока к власти не пришли такие вот захватчики, – Герман Иванович, полуобернувшись, театральным жестом показал на соседнее окно, где жадный господинчик тянул руки к чужому добру, и операторы, как верно рассчитал Пустовалов, послушно повернули камеры в ту сторону. – Мы хотим отстоять этот дом – памятник архитектуры периода конструктивизма. Мы хотим отстоять свое право жить там, где нам нравится, где прошла наша жизнь. Нас запугивают, нам угрожают, нас избивают… То есть не нас, а нашего соседа, очень известного в городе художника Алексея Николаевича Пустовалова, который все это нарисовал. Но мы не сдадимся и не дадим стереть с лица земли наш дом, – от волнения Герман Иванович едва переводил дух.