Месть женщины

Он зашел в дом. Тихо. Наверное, все легли спать. Дядина комната самая дальняя справа по коридору. Тетя спит на веранде на полу в окружении целой горки пестрых подушек. Ваня невольно улыбнулся, вспомнив это романтическое — цыганское — ложе в углу просторной светлой веранды, выходящей на реку. Вообще в тете Нонне есть что-то цыганское, хоть она светловолосая и очень полная — Ваня почему-то всех цыганок представлял худыми. Какая-то она диковатая и, кажется, себе на уме. Очень любит дядю Толю и не скрывает этого. Любит как-то униженно, просительно. А он милостиво разрешает себя любить…

В какой-то из комнат лежит старенькая больная бабушка, его, Вани, прабабушка, правда, не родная. Но мама очень любила дедушку Колю, своего отчима, и часто его вспоминала. Родного отца не вспоминала никогда. Ваня только и знает про него, что он был поляком. Кажется, про это сказал ему дядя Ян…

Он машинально толкнул какую-то дверь и очутился в темной комнате. В нос ему ударил спертый воздух, запах дешевого одеколона, плесени, чего-то еще, чему он не знал названия. Два окна закрыты ставнями — он заметил это, когда обходил вокруг дома, в третьем смутно темнели очертания холмов на фоне ярко-синего неба. Вид почти как из окна их с Ингой комнаты во флигеле. Скоро на небе проявится слегка накрененный влево ковш Большой Медведицы. Ване снилось в прошлую ночь, будто ему на голову падают прохладные светящиеся капли.

— Кто? — послышался тихий шелестящий шепот из угла.

Ваня пригляделся. Глаза, привыкшие к темноте, различили прикрытый простыней силуэт человеческого тела на кровати. Наверное, это и есть его прабабушка.

— Здравствуйте, — сказал он. — И извините, пожалуйста, если я вас разбудил. Я Иван, ваш… правнук. Я… мы приехали из Москвы в гости к дяде Толе. Бабушка, как вы себя чувствуете?

— Здравствуй, внучек, — неожиданно звонким и бодрым голосом сказала Таисия Никитична. — Ты меня не разбудил — я не сплю ночами. Открой форточку и садись на табуретку возле окна. От меня неприятно пахнет. Даже одеколон не помогает. Гнию заживо.

— Что вы, бабушка… Вовсе нет, — бормотал Ваня, смущенный такой откровенностью Таисии Никитичны. Но в точности выполнил оба ее наставления.

— Вот так лучше. — Она теперь говорила тихо, но внятно выговаривая каждое слово. — Света у меня в комнате нет — я ведь почти слепая. Но я разглядела тебя, когда ты только вошел. Это было похоже на вспышку при фотографировании. Ты рослый и красивый парень. Похож на мать. Да и на отца тоже.

Ване вдруг сделалось не по себе — показалось, бабушка видит его насквозь и даже знает, что под джинсами нет ничего. Он беспокойно заерзал на табуретке.

— Да ты не смущайся меня. Я рада, что ты приехал. Теперь и умереть можно спокойно, а то все что-то мучило, на душу давило. Как-никак ты моя родная кровушка.

Ваня не стал вносить уточнения относительно степени их родства — какая ему разница? Если бабушке так хочется, пускай считает его родным по крови. Он против этого ничего не имеет. Тем более что родство по крови, в сущности, ерунда. Ваня безоговорочно верил в родство душ.

— Тебе уже шестнадцать, да? А эта девушка, что с тобой приехала, она постарше тебя будет? — неожиданно спросила Таисия Никитична.

— Инга? Всего на один год, — сказал Ваня и почувствовал, как вспыхнули щеки. — Она моя невеста, бабушка.

— Невеста… Ты, я вижу, скор на решения. И дед твой таким же был. Не сложилась у него жизнь, хоть и в больших начальниках ходил. Я считаю, сам во всем виноват — Агнесса была бы ему верной женой.

— Агнесса? А кто это? — Ваня внезапно ощутил непреодолимое любопытство. Имя «Агнесса» казалось ему нездешним, окутанным романтической тайной. Он никогда не слыхал от своих родственников ни о какой Агнессе. Между тем Таисия Никитична продолжала, как бы беседуя сама с собой:

— Ну да, он уже в те годы на своей партии помешанный был, а она богомолка, баптистка к тому же. Он быстро все в уме просчитал и понял: или Агнесса с ее Богом, или партия с Лениным. Не знал он тогда, что ребеночка ей смастерил. Ну а если бы и знал? — Таисия Никитична совсем по-детски — залихватски — шмыгнула носом. — А плевать он на все хотел. Мужика в таком возрасте никакими сантиментами не удержать. Это он после к Машке всей душой прилип. Ох и любил мой Колька твою маму.

— А что случилось с… Агнессой? — робко поинтересовался Ваня, все еще испытывая на себе чары этого странного имени.

— Умерла она. В тюрьме. Сталин все секты запретил. Это его наши попы науськали. Он перед смертью с попами ладить начал.

То, о чем говорила сейчас Таисия Никитична, казалось Ване далекой историей. Еще более древней, чем война с Наполеоном или восстание Степана Разина. Советская история его не интересовала ни с какого бока — она была слишком гладкой, точно покрытой несмываемым бесцветным лаком, и от того казалась неживой. По мере возможностей Ваня избегал каких бы то ни было соприкосновений с нею, хотя, разумеется, приходилось брать в руки те же школьные учебники, читать перед экзаменами в университет скучные брошюры. Внезапно ему пришло в голову, что его прабабушка — живая участница этой самой советской истории. Правда, ей уже, наверное, девяносто, если не больше, и она вполне могла впасть…

— Бабушка, сколько вам лет? — внезапно спросил он.

— Восемьдесят семь будет двадцать пятого октября по старому стилю, — без запинки отчеканила Таисия Никитична. — Я родилась точь-в-точь в день, год и даже час смерти Петра Ильича Чайковского. Слыхал небось про такого?

— Еще бы. Я люблю классическую музыку. Очень, — смущенно пробормотал Ваня. Бабушка, похоже, прочитала его мысли.

— А отец твой пешком под стол ходил, когда это случилось, — продолжала Таисия Никитична, начав с того самого места, где ее рассказ прервал вопрос правнука. — Считай, круглым сиротой остался, и если бы не Устинья, скорее всего не было бы его, горемычного, сейчас на свете. Правильной женщиной эта Устинья была. Превыше всего справедливость в человеческих отношениях ценила. Да будет земля ей пухом и благослови Господь ее добрую душу, хоть она и не нашей веры была. Тебе рассказывали про бабушку Устинью?

— Да. И я видел ее фотографию. Кажется, она была родной матерью дяди Яна. — Ваня усиленно ворошил память, пытаясь извлечь из нее связанное с ранним детством. Когда исчез дядя Ян, а потом уехала мама, с ним никто не говорил на эти темы. На антресолях квартиры на Мосфильмовской пылились две картонные коробки. Ваня подозревал, что там были фотографии и какие-то бумаги, принадлежавшие маме и ее родне. Он так и не удосужился добраться до этих коробок.

— Может быть. Все может быть, — загадочно сказала Таисия Никитична и беззвучно пожевала деснами, ощутив во рту колючую сухость. — Дай мне, пожалуйста, кружку с питьем. К губам поднеси — у меня последнее время руки плохо держат… Спасибо, внучек. — Она замолчала, видимо, собираясь с силами. — Это Устинья познакомила твою мать с отцом — Николай поначалу ни в какую не хотел сына признавать. Не потому, что такой уж бесчеловечный был, а просто за свою карьеру боялся. Ну да, и они сразу друг в дружку влюбились, хоть еще совсем детьми были. Устинья им во всем потакала. И правильно делала. Понимаешь, грехом частенько называют не то, что на самом деле грех, а то, что для многих непонятно. Но это только в глубокой старости осознавать начинаешь. В старости вроде бы как заново ребенком становишься и жизнь с другого бока начинаешь видеть.

— Вы говорите, мама влюбилась в моего отца еще в детстве? Но почему же тогда он часто повторяет, будто она никогда его не любила? Особенно когда… выпьет здорово, — спрашивал Ваня, все больше и больше вживаясь в рассказ Таисии Никитичны, но толком еще ничего в нем не понимая.

— Говори мне «ты». С чего это ты вдруг выкаешь? Я ж тебе прабабка родная. Соломина я. И ты Соломин. По крови.

— Я по маме Соломин, хоть это фамилия ее отчима, то есть вашего сына. Но он удочерил мою маму, — сказал Ваня.

— И по отцу ты Соломин. Соломин Иван Анатольевич. Мне об этом твоя мама сказала еще тогда, когда ты только в проекте был. Она со мной откровенной была.