Развод по-французски

Странное совпадение: в четверг, в тот самый день, когда приехали наши родители и который отложился в памяти как начало конца, я вдруг начала понимать, что говорят люди в метро. Это произошло как в сказке, когда герой находит чудо-колечко или выпивает волшебный напиток. Он начинает понимать, о чем поют птицы. Я начала понимать, что говорят французы.

— Интересно, Жерар купит теперь «сааб»?

— Вряд ли, он всегда покупает «пежо».

Волшебство продолжалось целый день. Я забежала в «Надежду» выпить чашечку кофе. За соседним столиком болтали две женщины под пятьдесят, и каждое их слово долетало до меня так отчетливо, словно они говорили по-английски.

— Ни за что не узнаешь, какую штуку выкинет Мишель. И тут уж ничего не поделаешь. А тебе приходится выбирать, на чью сторону встать. Трудно это.

— Не то слово.

— Конечно, можно сказать: с меня достаточно. Но все равно, что делать — не понятно.

— Ее мать... и т.д. Это правда?

— Я им все сказала.

Позже, когда я имела возможность подумать, у меня мелькнула мысль: а стоило ли понимать по-французски? Может быть, лучше было оставаться в звуконепроницаемом одиночестве? Я с разочарованием открыла, что слова, которые выражены такими энергичными, непонятными, непроизносимыми звуками, складываются в пустые банальности, которые можно услышать в автобусе в Санта-Барбаре (если, конечно, дождешься автобуса). И все равно меня охватила радость оттого, что я отныне посвящена в тайны французского. С этого времени я стала подслушивать на улицах, как шпион.

Рокси сходила посмотреть на «Святую Урсулу». В «Друо» ее провели в торговый зал, обитый выцветшим бархатом, и оставили одну перед картиной — символом ее жизни в Париже, символом счастья и неповторимой, никому не ведомой любви. Воображаю, как разрывалось ее сердце от сознания, что все это прошло и не вернешь.

Ее буквально сразило известие, что картина может быть выставлена на продажу через несколько дней, hors catalogue[115], как новое поступление к давно запланированному аукциону. Аукцион должен состояться на следующей неделе, в пятницу. Нет, она не пойдет — что, если там будет Шарль-Анри? Пусть пойдет кто хочет — родители, Роджер, ее знакомый Эймс Эверетт. Эймс сказал, что будет на распродаже непременно: надо проследить, чтобы все прошло как положено. Нет, она не пойдет, но я знала, что мысленно она будет там.

Внешне Рокси сохраняла ту коровью безмятежность, какая бывает у женщин на последнем месяце, но вместе с тем зорко следила за скоплением неприятельских и наших сил. Последние дни, приходя домой, она тащилась вверх по лестнице, сама отпирала дверь — точно так, как она делала это в тот вечер, когда ушел Шарль-Анри, — и отдыхала согласно инструкциям sage-femme[116]: усаживалась в кресло и закрывала глаза. На рекламных страницах «Геральд трибюн» в рубрике «Требуется» она вычитала следующее:

«Священное сердце Иисуса Христа Господа нашего возлюбим, восславим и сохраним здесь и повсюду, ныне и присно и во веки веков. Иисус Христос, молись за нас. Святой апостол чудотворец Иуда, молись за нас. Святой апостол Иуда, помогающий беспомощным и страждущим, молись за нас.

Молитву сию твори по девять раз в день девять дней подряд, да будет она услышана.

Публикация обещана».

Рокси закрывала глаза и начинала читать, вернее — твердить мысленно эту молитву раз за разом. Дойдя до конца, она так и не понимала, чего она просит, и довольствовалась туманной надеждой, что все образуется. Она не хотела искушать судьбу, святого Иуду и вообще кого бы то ни было и не требовала слишком многого, скажем того, чтобы силы небесные просветили неразумного Шарля-Анри. Она, новообращенная католичка, имела слабое представление, кто такой святой Иуда, а фраза «Публикация обещана» и вовсе поставила ее в тупик.

Но все равно, повторить одно и то же девять раз — это успокаивает.

Марджив и Честер, доставленные автобусом из Лилля, проснулись среди ночи в «Двух континентах», тараща глаза из-за смены времени, а потом снова в половине одиннадцатого, перепуганные тем, что заспались, и измучившиеся на неудобной кровати.

— Мы должны найти другую гостиницу. Для этой мы слишком стары, — сказала Марджив.

— Это значит, что я должен найти другую гостиницу, — пробурчал Честер.

Марджив вечно меняла комнаты и столы, но чтобы менять гостиницу — это было первый раз. Тем не менее ему пришлось согласиться: номер тесный, душный, в радиаторах всю ночь что-то фыркало и посвистывало, повсюду запах бензойного ароматизатора.

— Ты поспал? — спросила Марджив.

— Проснулся в четыре. Принял успокоительное.

— Надо было разбудить меня. У меня есть «восстановитель ритмов».

— Пора звонить Рокси, она, наверное, волнуется.

— У меня у самой рука тянется к телефону, но страшновато. Один Бог ведает, какая каша тут заварилась.

— Не каша, а суровая реальность, — засмеялся Честер. — Рокси, не умеющая вести домашнее хозяйство. Изабелла со своей настырностью и самосовершенствованием. Строгости на французской таможне. Ты никогда не любила реальности.

— А что она для меня сделала, твоя реальность? А впрочем... все, все сделала. Но вот для девочек...

— С девочками все в порядке. Ты это сама знаешь. Иначе они бы сообщили. Мы бы почувствовали, если что не так. Ты бы на первом же самолете улетела.

— Не терпится повидать Женни. Конечно, она нас не узнает, но все равно...

Минуло полгода с тех пор, как я видела родителей, и почему-то думала, что они изменились. В определенном смысле они действительно изменились, но в общем и целом остались решительно теми же самыми, только предстали теперь в новом, отраженном от собора Парижской Богоматери и волнующейся Сены, свете. Мачеха надела костюм нормального калифорнийского синего цвета, может быть, слегка отдающего в голубизну, а на отце был свободный темный пиджак, который он надевал, когда ездил читать лекции на Восточном побережье, и не носил в Санта-Барбаре. Дома он ходил то с бородой, то без бороды. Мы переставали замечать перемены, чем он бывал очень огорчен, когда появлялся вдруг утром, желая удивить нас, с бритым подбородком. Сегодня он был с бородкой и смотрелся иностранцем, причем восточноевропейского типа, потому что во Франции борода — явление редкое. Впрочем, их обоих никто не принял бы за французов — только за американцев. Едва они вышли из метро, мы с Рокси кинулись обнимать их.

— Вот и мы! — объявили они, сияя. Мы с Рокси тоже сияли.

— Рокс, ты как слониха! Не иначе как тройня, правда?

На Рокси была голубая блузка с длинными рукавами и гофрированными кружевными манжетами, прикрывающими запястья.

— Из, дорогуша, ты замечательно выглядишь. Настоящая француженка!

Я не стала спрашивать, что она хотела этим сказать.

Мы отправились к Рокси. Я недооценила Марджив. Она не пришла в ужас от облупленных стен на лестнице, напротив, начала восторгаться ее живописной стариной.

— Это salon, — сказала Рокси, когда мы вошли в квартиру. — Здесь стояло бюро, как сказали бы в Америке, то есть комод. Но сейчас его увезли на продажу.

— Мы и сами знаем, что в Америке называют бюро.

Голая стена над камином издавала, как мне казалось, душераздирающий крик, но Марджив и Честер словно бы и не заметили ее. Им нравилось решительно все, и особенно сама Рокси в роли этакой матроны, maîtresse de maison. Когда они были в Париже прошлый — и единственный — раз, Рокси и Шарль-Анри жили еще в студенческой квартире.

— А Женни где, в подготовительной школе? Надеюсь, ее отпустят на денек? Мы хотим свозить ее в «Диснейленд».

— Сколько тебе еще ходить? — озабоченно спросил Честер, глядя на располневшую Рокси. — Что говорят доктора?

— Мы переехали в гостиницу «Сен-Луи», это на острове Сен-Луи, знаете? Очень уютное местечко, — говорила Марджив. — Поэтому нас уже не было в «Двух континентах», когда вы звонили.