Полгода — и вся жизнь

Толстый пообещал и уехал, увозя с собой тщательно упакованный в подарочную бумагу теплый шерстяной платок. На приложенной к нему открытке Матиас написал одно-единственное предложение: «Спасибо, что ты поняла меня». Позже оно показалось ему глупым, но ничего другого, к сожалению, ему не пришло в голову. Время до возвращения Толстого тянулось очень медленно. Когда наконец тот приехал, Матиас сразу же забросал его вопросами.

— Ты видел ее?

— Да, она была дома.

— Как она приняла тебя?

— Как всегда, очень дружелюбно.

— Как она выглядит?

— Не знаю, мне трудно судить об этом. Но я бы сказал, не очень.

— Что ты имеешь в виду?

— Она, наверное, болела и очень похудела.

— Что она сказала о подарке?

— Она не открывала пакет.

— Она спрашивала обо мне?

— Скорее нет. Она спросила только, что происходит в интернате.

— Совсем ничего не спросила обо мне?

— Нет, ничего.

— Ты долго сидел у нее?

— С полчаса. Разговор не клеился. Я пытался все время рассказать о тебе, но она меня не поддерживала.

— У нее кто-нибудь был?

— Я не заметил.

— В прихожей ты не видел никакого мужского пальто? Оно должно было броситься в глаза.

— Нет, я ничего не заметил.

— А когда ты уходил, что она сказала?

— Она сказала: «Подожди, Пауль, я передам кое-что для Матиаса».

— Идиот, почему ты сразу не сказал об этом. Что это?

Толстый смутился:

— Пакет у меня в сумке. Я хотел отдать его тебе позже.

— Почему? — спросил Матиас рассерженно. Одновременно у него возникло дурное предчувствие, а в области желудка появилось ощущение тяжести.

— Потому что я знаю, что она передала. Ты хочешь сейчас посмотреть?

— Конечно, — сказал Матиас и пошел за другом.

По пакету было видно, что его собирали в спешке. Матиас быстро вынул содержимое. Это были синие и белые джинсы, две футболки, белье и завернутая в газету камера. Сверху лежала записка: «Кроссовки я пришлю потом. Твой подарок посмотрю позже. Пожалуйста, прошу тебя до отъезда не заходить ко мне».

Матиас стоял и неподвижно смотрел на листок бумаги.

— Почему бы и нет, — сказал он, глубоко вздохнув, — тоже неплохая идея.

Потом взял вещи и ушел. Он лег на кровать. Ему редко бывало так плохо. Виновным во всем, конечно, был отец с его идеей сделать подарок матери. Что они не увидятся до отъезда, было для него одновременно и катастрофой, и огромным облегчением. Он отчетливо сознавал это. Но оба чувства так сложно переплелись друг с другом, что не могли уже больше никуда исчезнуть. Ощущение счастья поблекло, растворилось, как будто бы никогда и не существовало. Матиасу в эти минуты казалось, что лучше жить одному, без родителей. Он думал о том, чтобы отказаться от путешествия на Барбадос, у матери не показываться тоже, а уйти с лыжами куда-нибудь в горы. Никогда желание быть независимым от других не было в нем так сильно, как сейчас. Ко всем этим мыслям примешивался страх. А вдруг Грегор тоже оставил его мать? Грегор, который принес ему столько страданий, которого он так ненавидел. В глубине души он надеялся, что Грегор будет рядом с ней, когда он уедет к отцу. Матиас не видел выхода из своих мучений. Он уговорил Толстого пойти с ним тайно поздно вечером в поселок, чтоб скоротать там ночь. Придя в местный ресторанчик, они ударились в бессмысленные и бесконечные разговоры. Матиас в первый раз в своей жизни напился до беспамятства, и Толстому пришлось на себе тащить его домой. На следующий день к его душевным страданиям прибавились физические и он остался в постели. В тяжелых снах ему чудились кошмары, главной героиней которых была его мать, покинутая и жалкая в своей безутешной квартире, готовая на отчаянные шаги. Потом в сны прокрались Карибские острова и наполнили их волшебным очарованием. Это успокоило Матиаса, и он проснулся, как всегда, полный сил и с эгоизмом, свойственным семнадцатилетним, сказал себе: «Ну что ж, если так получилось. Я тут ничего изменить не могу. В конце концов, не я, а моя мать не хочет встречаться».

Жизнь потекла своим чередом. Дата отъезда приближалась.

Я сознательно не стала готовиться к нашей встрече и осталась в том виде, в каком пришла из бюро: юбка в складку, свитер, туфли на низком каблуке. Я не сняла даже шарф. Прическа оставляла желать лучшего, кончик носа блестел, но я не стала его припудривать. Из зеркала на меня смотрело невзрачное, усталое, постаревшее лицо. Все как и должно быть, это мне на руку: вот во что я превратилась. Квартира тоже требовала уборки. Окна я давно не мыла, занавески нужно было нести в чистку, а ковер на полу пропылесосить. Обои, которые я после приезда сюда так и не поменяла, не радовали глаз своим рисунком. Все это я отметила про себя с удовлетворением. Взяв пепельницу, чтобы выбросить ее содержимое, я вновь поставила ее на стол. Я не приготовила ничего, что могла бы предложить своему гостю. Я предлагала только себя и свою ситуацию. Этого должно было хватить.

— Ты уже давно живешь здесь? — спросила Камилла.

— Нет, — ответила я. — Ты же знаешь. Тебе ведь известно, что я часто переезжаю с квартиры на квартиру.

Она не стала развивать эту тему.

— Дом старый и очень запущенный, — сказала она.

— Мне нравится здесь, — сказала я.

— Эта квартира большая?

— Нет, она маленькая и тесная, но мне хватает места.

— Ну что ж, — сказала Камилла и села. Она была хорошо одета. Не так вызывающе, как раньше. На ее лице отложились прожитые ею пятьдесят три года, не больше и не меньше. Я думаю, это входило в ее намерение — выглядеть на свой возраст. На лбу и вокруг рта у нее не было ни одной морщинки, которые появились бы из-за переживаний о других людях. В лице — ни малейшего желания пройтись по нашим судьбам, что-то сгладить в них или изменить. В глазах — ни намека на улыбку. На что, собственно, я надеялась?

— Ты давно стала курить? — спросила она.

— Не помню, — ответила я. — Бывают дни, когда я не прикасаюсь к сигаретам.

— Тогда ты не настоящий курильщик. Настоящие курят постоянно.

— Да нет, — возразила я, — я просто делаю то, что мне нравится. А что не нравится, не делаю. Как получится. Сейчас я могу жить как хочу.

Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом. Я сидела и ждала, глядя ей в глаза. «Пусть сама ведет разговор», — думала я, хотя на нем настояла я. Но Камилла тоже ждала и играла кольцом на маленьком пальце левой руки. Это было простой формы красивое кольцо с полудрагоценным камнем. Обручальное она уже не носила. Значит, она не горевала о муже и ничем не хотела напоминать себе о нем. Когда я иногда вспоминала о Франце Эрбе, мне становилось грустно. Было жаль, что он так рано ушел из жизни.

— Я тоже сейчас могу делать все, что мне нравится, — наконец произнесла Камилла.

— Разве ты не всегда жила так? — спросила я.

— Нет, — сказала Камилла, — совсем нет. Были времена, когда я не могла себе этого позволить. Но сейчас они прошли.

Она встала, осмотрелась вокруг.

— Куда исчезли твои книги?

— Они лежат в кладовке. Здесь нет места для них.

— Отказаться от всего, что раньше имело для тебя значение, — это тоже как-то связано с твоими представлениями о свободе?

— Да, — сказала я, — тоже.

Она обошла комнату. Я была уверена, что от ее глаз ничего не укрылось: ни обшарпанная мебель, ни ветхий, выцветший ковер, ни светильник с разбитым плафоном — ни один из тех недостатков, которые я с удовлетворением отметила про себя перед ее приходом. Наконец она села и безобидным голосом спросила:

— Почему ты не снимешь квартиру побольше?

— Зачем? — сказала я, не дав себе труда пояснить свой вопрос.

— Мой дом очень большой и просторный, — ответила Камилла. — Мне нужен был такой только потому, что я так хотела.

— Рада за тебя, — сказала я.

Я не понимала, зачем Камилле нужен большой дом. Ведь она живет одна. Может быть, она преувеличивает и он не такой уж просторный.