Открой свое сердце

А для меня он стал пустым местом. Ничтожеством. Я попросила вызвать врача, а он запричитал, противно так, мерзко: «Меня же посадят. Врач должен будет вызвать милицию, составят акт…» — Ира набрала полные легкие воздуха и медленно выпустила его через ноздри. — Но самое главное — я перестала его бояться. Я стала его презирать, а разве можно бояться человека, которого презираешь? Нет. Его можно только презирать, и ничего более.

Мы еще пытались склеить семью. Странное идиотское воспитание. Я не посмела рассказать маме об этом случае, но мама почувствовала, что у нас неладно. Она все допытывалась, плакала, а я не смела рассказать, боялась причинить ей боль. Свою боль носишь и не задумываешься о ее тяжести, а на чужую смотреть страшно. А чтобы доказать матери, что у нас все в порядке, и поддавшись бесконечным слезным просьбам мужа, который утверждал, что все идет наперекосяк оттого, что у нас семья — не семья без ребенка, я родила сына.

Но все равно рок, или судьба, или Вышняя сила, Космический разум, назовите это как угодно, все расставили по местам.

Ирина посмотрела в глаза Алинке.

— Не грусти, малыш, все идет так, как должно идти. И с каждым испытанием мы становимся мудрее. Не грусти.

Алинка смотрела, как сбегают между холмами мутные струйки речек, как блестят под вечереющим солнцем овальные зеркала озер, как мелькают меняющиеся золотые пейзажи, и тяжело, словно все это происходит с ней, переживала рассказ Ирины. Потом солнце село, сумрак укрыл своим сургучным покровом заоконную даль, погасили свет в поезде, и все улеглись спать.

И только Алинка сидела, скрестив под себя ноги, и провожала взрослеющим взглядом мерцающие точечки проплывающих в обратном направлении редких окошек.

2

Алинка ехала в новеньком «икарусе» и смотрела на Будапешт. «Красивый город», — думала она. Ее мысли путанно перескакивали то с воспоминаний о матери на воспоминания о родном городе, о школьных подругах и Антошке. То с воспоминаний об отце, сидящем за пианино и негнущимися пальцами играющем «Собачий вальс», на воспоминания об Англии, то еще с каких-либо других воспоминаний на мысли о сегодняшнем дне.

Алинка отчетливо помнила ту поездку. До каждой секундочки могла восстановить время переезда из старой жизни, в которой она была еще ребенком рядом с милой мамочкой и любимым Витькой, в жизнь новую, пугающую и необычную. Слово-то какое — Москва. Москву Алинка видела только по телевизору, и казалась она ей какой-то далекой и нереальной. Такой нереальной, что она уже готова была усомниться в ее заправдашнем существовании.

Алинка вспомнила Иру. Ее рассказ о муже. Вольдемара. Отца, который проспал всю дорогу. Или не проспал, а просто не хотел и не мог участвовать в разговоре под гнетущим впечатлением похорон и прощания с друзьями. Алинка поняла, не тогда, а гораздо позже, когда сама достаточно повзрослела и стала жить вполне самостоятельной жизнью, что это только с виду отец был холоден и непробиваем, а в душе он страдал не меньше, чем она, а может, и больше.

Поезд ехал долго-долго, а приехал быстро. Раз — и Москва. Проводники в фирменных синих костюмах с белыми крахмальными рубашками и нагрудными знаками на лацканах.

Дядя Петя с женой. Они бегут вдоль поезда рядом с вагоном и заглядывают в открытое наполовину окно. Отец высунул голову и кричит что-то своему старинному другу. Жена дяди Пети размазывает слезы по щекам и машет большим букетом из культурных клумбовых ромашек.

Алинка все это помнит уже не очень хорошо. Она сама вдруг стала плакать, даже забыла попрощаться с Ириной и Вольдемаром. Только краем глаза заметила, что они пошли в разные стороны. Ирину ждала машина и встречал какой-то высокий мужчина с темными татарскими глазами. Его белый костюм и черные глаза — только и всего, что запомнила Алинка. Ирина торопливо ушла с ним, радостно, вприпрыжку, словно девочка, унося свое легкое тело. Вольдемар растворился в толпе как-то сразу. Моментально. Вышел, повернулся спиной — и нет его.

Жена дяди Пети протянула Алинке букет и стала ее целовать, размазывая теперь уже по Алинкиному лицу свои окрашенные тушью черные слезы и жирную блестящую помаду.

Алинка терпела все это из уважения к маминой памяти. Но ей было больно слушать, как дядя Петя и его жена долго и безутешно сокрушались по поводу «безвременной кончины» Машеньки.

Веяло чем-то приторным и неестественным от этой «безвременной кончины». Они с папой знают, что мама с ними. Что мама все видит и слышит, только они сами не могут видеть и слышать ее, разве что во сне. А до сна еще целый день. Обед, прогулка по Арбату, ужин, встреча с однокашниками, ванна, телевизор… Господи, как это все уместилось в один день?

Однокашники, о которых до их появления шло столько разговоров:

— А Леха, помнишь, кашу варил? Помнишь? Ха-ха-ха! Как он этой кашей потчевал?

— А Ванька, кривоногий такой, пузатый. Все никак не мог ремень застегнуть на талии. Сейчас впритык натянет, через час — на бедрах болтается. Ха-ха-ха!

Алинка ничего не понимала. До нее не доходил смысл шуток: отчего им смешно? Она с возмущением и вскипавшим в груди негодованием смотрела то на отца, то на дядю Петю.

Однокашники казались ей какими-то несерьезными, никчемными и глупыми людьми. Она даже представить себе не могла, как весь этот тупоумный сброд соберется сейчас за столом, как жена дяди Пети будет подавать им на стол и слушать их глупые воспоминания о далекой юности.

Но гости пришли, и Алинка с удивлением всматривалась в их полковничьи погоны и веселые, открытые, дружелюбные лица. А «кривоногий Ванька» был в генеральском кителе, и красные широкие лампасы ужас до чего привлекательно смотрелись на его слегка выгнутых, но длинных и крепких ногах. Иван Иванович был красив и ладен. Один он, да еще, пожалуй, отец Алинки до сих пор сохранили строгую военную выправку. Отец — по долгу службы в погранвойсках, Иван Иванович тоже по долгу службы, но не в погранвойсках, а в афганских подразделениях. На лице у него был аккуратный тонкий шрам через правую щеку и на правой руке отсутствовал мизинец.

Семья Седых прожила у Петра не больше четырех дней. На четвертый с утра им позвонил Иван, который так и остался для Алинки «кривоногим Ванькой», и сообщил, что они могут перебираться в свою квартиру.

— Коля, ты уж прости, ничего лучшего не нашли. За выездом. Но место — ничего. Кинотеатр «Урал», Лосиноостровский лес, пруд неподалеку. Окраина, конечно, но ты же понимаешь…

— Ванька! По гроб жизни обязан! Отпашу, как вол! Вот только бы знать еще, где? — Николай Иванович говорил это без всякой задней мысли, но Иван Иванович прокашлялся в трубку и сказал так, словно ему было неловко за свое предложение:

— Коль, я тут прозондировал на сей счет. Ты, как только жилье обустроишь, звони. Я тебе местечко подыскал, не знаю только… Может, ты чего лучше сообразишь?

— Раскалывайся, прохиндей старый, — добродушно рассмеялся Николай Иванович. Конечно же, нет ничего вернее старой дружбы, он безмерно благодарен этим людям.

Лариса — жена Петра вопросительно подняла глаза на Николая Ивановича. Тот едва заметно кивнул ей и приподнял кверху большой палец. — Как тебе место в одной строительной конторе?

— В строительной? — разочарованно протянул Николай Иванович. — Я же к строительству не имею ни малейшего отношения. Как настрою!

— У тебя ведь юридическое образование, так? Ну, переквалифицируешься малость. Им позарез нужен юрист. Может, рискнешь? Сейчас у нас с работой сложно. Понимаешь, части расформировывают, демилитаризация, конверсия… Политика, черт бы ее побрал! Куда мы с этой политикой катимся?! — Иван Иванович говорил легко, и в его голосе не чувствовалось раздражения, но Николай Иванович понимал, что в какой-то мере друг его прав.

Было тут еще одно предложение, по военной части, вроде бы это ему ближе и привычней, но строительство дело не умирающее. При любой политике всегда и везде строить будут. Надо подумать, решил Николай Иванович.