Вот тако-о-ой!

– Что ты сегодня делал, как дела сегодня – в порядке?.. Отчего ты не пришел?.. Проверил подозрение относительно Кеннеди… Мне это кажется замечательной идеей. Не так ли? Ты изумительный человек, Дирк, знаешь ли ты это?.. Мне тебя недостает… А тебе меня?.. Приедешь?.. Когда?.. Отчего не к завтраку?.. О, если у тебя дела… А в пять часов?.. Нет, не там… О, право, не знаю… Там так много народу… Да, хорошо… До свиданья… доброй ночи… доброй ночи…

Они встречались все чаще – и уже тайно, украдкой, в местах, где можно было рассчитывать на уединение. Завтракали вдвоем в таких ресторанах, куда никогда не заглядывали их друзья и знакомые. Они проводили часы между завтраком и обедом в душных, плохо освещенных кинематографах, сидя в задних рядах, не глядя на экран, беседуя все время шепотом, что немало раздражало их соседей, любителей кинематографа. Если они выезжали вместе, они выбирали темные улицы у южной части озера, где были в такой же безопасности от нескромных и любопытных глаз света, как если бы они были в Африке ибо для цивилизованных обитателей северной части южная сторона Чикаго – та же Африка. Паула чрезвычайно похорошела – это находили все. Ее окружала атмосфера радости и страстного возбуждения – как всякую женщину, которая любит и думает, что любима.

Часто она раздражала Дирка надоедала ему. В такие часы и дни он становился еще сдержаннее еще невозмутимее.

Когда он, подчиняясь этому раздражению, начинал невольно избегать ее, Паула становилась еще настойчивее, наступала еще стремительнее.

Временами Дирку казалось, что она ему ненавистна, ненавистны ее горячие жадные руки, ее пылающие, молящие и пытливые глаза, ее тонкий яркий рот, надушенные туалеты, ее тон и манера собственницы. Да, вот в чем дело. Его отталкивала властность Паулы. Она даже тогда, когда не прикасалась к нему, словно опутывала, сжимала его каждым взглядом и жестом. Было в ее любви к нему что-то душное, алчное. Она была, словно горячий ветер, который дует иногда в прерии, – дует, дует, но никогда не освежает, – и люди чувствуют себя словно опаленными этим ветром, раздраженными и угнетенными.

Иногда Дирк задумывался над тем, что именно известно Теодору Шторму о его жене и какие мысли и чувства скрываются за бесстрастной белой маской его лица?

Дирк встречался с множеством других женщин и девушек. Паула была слишком умна, чтоб ревновать открыто. Она приглашала их в свою ложу в опере, на свои званые обеды и даже разыгрывала полнейшее равнодушие к тому, что многие из этих девушек увлекались им. Но сама страдала даже тогда, когда Дирк случайно заговаривал с одной из них.

– Дирк, отчего вы не провожаете никогда эту маленькую барышню Фэрнгэмов?

– А она миленькая?

– Да неужто же нет? Вы так долго разговаривали с ней на балу у Кирка, о чем это?

– О книгах.

– О, о книгах. Она ужасно мила и интеллигентна, не правда ли? Хорошенькая девушка.

Паула вдруг почувствовала себя счастливой. Он говорил о книгах и только.

Барышня Фэрнгэм была очень мила. Она была из тех девушек, в которых, казалось бы, нельзя не влюбиться, а между тем в них не влюбляются. Славная, честная, с ясным умом, искренняя, способная, довольно хорошенькая, но тем не менее не привлекающая ничьего внимания своей внешностью. Отлично каталась на коньках, отлично танцевала, умела поддержать беседу. Читала книги, которые читают все. Словом, девушка приятная и обходительная. У нее куча денег, но она никогда не упоминает о них. Умеет работать. Ее рука крепко пожимает вашу, но это не ручка, а рука хорошего товарища. И никогда магнетический ток не пробежит по вашей руке от этого пожатия – и не добежит до вашего сердца.

А когда Паула показывает вам какую-нибудь книгу, стоя рядом, ее рука как-то сама собой сталкивается с вашей, и вы не можете думать о книге, а стоите и, не глядя, ощущаете ее присутствие рядом, ее мягкое, гибкое тело вблизи вас.

Дирк знал много девушек – это были большей частью изысканного типа девушки Северного побережья. Гибкие, стройные, изящные, с тонким носиком, звонким и нежным голосом, с серьгами в ушках, папироской в пальцах и манерой произносить все немного в нос. Все они выглядели до курьеза похожими друг на друга и все говорили одно и то же – так казалось Дирку. Все хорошо говорили по-французски, танцевали разные сложные, полные скрытого смысла танцы, читали новые книги. И на них всех был словно один и тот же штамп. Они начинали свои замечания друг другу с восклицания: «Моя дорогая», и оно выражало поочередно то удивление, то симпатию, то восхищение, то ужас. Способ выражения у них мало чем отличался от жаргона конторщиц или продавщиц. Откровенность стала их фетишем. В эпоху, когда все вокруг заговорили, – и говорили много, с наслаждением, с крикливой дерзостью, – надо было – и девицы понимали это – писать свои замечания красными чернилами для того, чтоб они были замечены среди этого наводнения слов. И слова-то были все больше вновь изобретенные; старые выражения уступали место новым. Больше не говорили: «Как это неприлично», «Ужас», а восклицали: «Как это восхитительно бесстыдно». Все эти слова свободно, бесстрашно, небрежно изрекались прекрасными губами вслед за остальными, менее прекрасными.

«Главное – быть искренней и не стесняться ничего», – говорили они. Иногда Дирку хотелось бы видеть их менее увлеченными этой новой модой. Другое их увлечение – были большие фестивали, спектакли, балы с благотворительной целью. Венецианские праздники, восточные базары, карнавалы, парады и выставки всякого рода. Многие из них пели, играли, танцевали лучше любого профессионала, но в этом все-таки чего-то не хватало, не было того аромата, который вносит в свое исполнение настоящий артист. На все эти парады, костюмы, декорации выбрасывались тысячи, и вместо истраченных почтенные отцы выдавали новые, не находя в этом ничего смешного или предосудительного. Иногда, периодами, им приходила блажь заняться делом, служить или изучать какую-либо профессию, пренебрегая условностями своего круга.

У Паулы тоже бывали такие вспышки. Она или кто-нибудь из ее приятельниц вдруг открывали магазин блузок; устраивали экскурсии в кварталы, где были лавки с крадеными вещами; устраивали какие-то «чайные», появляясь там в туалетах, представлявших смесь ядовито-зеленого, малинового, оранжевого и черного цветов. Сообщали о своем поступлении в контору по сбору объявлений. Все эти авантюры – следствие постоянной праздности и того беспокойства, той неуравновешенности, что принесла с собой война, – возникали, изживали себя и уступали место новым. Многие из этих девушек неутомимо работали в продолжение 1917–1918 годов: заведывали амбулаториями, санитарными каретами, были сестрами милосердия или просто сиделками, открывали столовые и чайные для солдат. Теперь им недоставало того возбуждения, того удовлетворения, какое вызывала эта работа во время войны.

Они находили, что Дирк – прекрасная дичь, и возмущались собственническими замашками Паулы. Все эти Сусанны, Джейн, Кэт, Бэтти и Салли (имена слишком простые и старомодные для современных эротически и экзотически настроенных барышень) болтали с Дирком, танцевали с ним, ездили вместе верхом, флиртовали изо всех сил. Его недоступность придавала ему особую пикантность в их глазах. «Эта Паула Шторм держит его крепко. Он никакого внимания не обращает на барышень».

– О мистер де Ионг, – заговаривали они с ним, – ваше имя – Дирк, не так ли? Какое странное имя! Что оно означает?

– Ничего, я полагаю. Это голландское имя. Я по отцу ведь голландец, вы знаете это.

– Дирк – это что-то вроде меча, не так ли? Или кинжала. Во всяком случае в его звучании есть что-то очень смелое, роковое, роковое и жестокое – Дирк.

Он краснел слегка (одно из его очаровательных свойств), усмехался и глядел на собеседниц, не отвечая.

Успех его рос поразительно.