Блюз бродячих собак

Сама мысль о том, что работа в солидной фирме «Боинг» будет поставлена под удар (ибо не любят в солидных фирмах служащих с криминальным прошлым), напугала его до обморока.

В качестве отступного Наташка получила две тысячи долларов, на которые и прожила очень весело пару месяцев.

Как только деньги кончились, Наташка повторила трюк.

На этот раз она купила себе новый автомобиль, оформив кредит… на кого бы вы думали?

Правильно, на злополучного Хуана-Родригеса.

И вновь страстная натура мексиканца пересилила благоразумие, и Наташка зафиксировала побои вторично.

Присоединила первую справку ко второй, отправилась к Хуану-Родригесу и заботливо сообщила, что нервы у него явно не в порядке, и отдых становится просто необходим.

А где можно отдохнуть лучше, чем в комфортабельной американской тюрьме?! Да еще и за счет государства?!

Второе примирение с женой стоило латиносу три тысячи американских рублей.

В общем, Наташка нашла себе верный и беспроигрышный источник дохода.

Потом, через полгода, Наташка вдруг исчезла с горизонта. Перестала звонить Ритке, и мы ничего не знали о ее дальнейшей судьбе.

Честно говоря, мы беспокоились. Не надоело ли Хуану-Родригесу терпеть шантаж, не нашел ли он контрдоводов против Наташкиных методов заработка? Жива ли она вообще?

Мы думали, гадали, обсуждали и не знали, что предпринять. И вот наконец она объявилась.

— Ну-ну, рассказывай! — заторопила я.

Ритка отпила немного вина и пожала плечами.

— Да ты знаешь, какой-то странный был звонок… Позвонила Наташка ночью, часа в два.

— У нас же с Америкой большая разница во времени!

— Да, я знаю…

Ритка помедлила.

— Понимаешь, она ничего не рассказывала. Просто спросила, какая дорога в аэропорт Шереметьево.

— В смысле? — не поняла я.

— Ну, в смысле, старый асфальт или уже новый положили?

— Господи, ей-то это зачем? — поразилась я.

— Не знаю, — ответила Ритка с тяжелым вздохом.

Немного подумала и нерешительно предположила:

— Я боюсь: она там в шпионки не подалась от безденежья?

Мысль поразила меня своей правдоподобностью. От нашего человека, попавшего в стесненные обстоятельства, можно ждать и не такого.

— Приехать не собирается?

— Не знаю, не успела спросить. Только сказала, что не помню, какая там дорога, и Наташка тут же трубку положила.

— А ее телефона ты не знаешь?

— Откуда?!

Мы еще немного помолчали, смакуя вино. Потом Ритка решилась и спросила:

— Ты-то чего дезертировала?

— Рит, я не могу этого объяснить.

Она повертела бокал в длинных пальцах с аккуратно состриженными ногтями.

— Девчонки о тебе спрашивают…

— Если бы ты знала, как я по вам скучаю! — призналась я.

— Ну и чего тогда?..

— Рит, не могу! Пойми, не могу!

Ритка осеклась на полуслове. Потом все же нерешительно спросила:

— Я тебе помочь не смогу?

— К сожалению, не сможешь.

— Понятно.

Мы посидели еще немного, допили вино. Потом Ритка собралась и пошла к двери.

— Элька, — сказала она, прежде чем выйти, — ты все-таки позванивай. Мы же волнуемся.

— Хорошо.

Она кивнула мне на прощание, открыла дверь и, не оглядываясь, побежала вниз по ступенькам.

Ее высокая тонкая фигурка в симпатичных джинсах сзади смотрелась неправдоподобно молодой. Почти пионерской.

Как говорила наша учительница литературы: «Сзади пионерка, спереди пенсионерка».

Но это не про Ритку. Ритка выглядит прекрасно не только со спины, но и с фасада, так сказать.

Они за меня волнуются…

Чушь! Что им, своих забот не хватает?

Тем не менее, я пошла в библиотеку, прислонилась лбом к бессчетным корешкам старых книг и немного поплакала. Наверное, меня развезло легкое полусладкое вино, выпитое на пустой желудок.

Но обо мне так давно никто не беспокоился!

Я оторвалась от корешков книг, подняла руку и погладила старые заманчивые кожаные переплеты.

Вот где мне по-настоящему хорошо!

Некоторые мои знакомые в шутку называют меня некрофиличкой. Потому что от общества умерших людей я часто получаю удовольствие куда большее, чем от общества живущих и здравствующих.

Что ж, в каждой шутке есть доля шутки…

Я немного походила вдоль полок, вытаскивая и раскрывая наугад старые знакомые тома.

Интересно, кто придумал изучать Достоевского в школе? Какому гению пришла в голову мысль, что «Преступление и наказание» — нормальный рабочий материал для десятиклассников? Господи, да в этом возрасте такой роман даже прочесть от начала до конца невозможно, не то что понять хотя бы небольшую часть заложенных в нем проблем!

Вообще, преподавание русской литературы в нашей школе грешит неким интеллектуальным уродством.

Оставим в стороне Толстого и Достоевского. То, что эти писатели далеко не по зубам даже самым продвинутым школьникам, по-моему, ясно всем. Кроме чиновников в Министерстве образования.

Ну, хорошо: если уж им непременно хочется запихнуть в школьный курс произведения Федора Михайловича, почему не найти для этого материал полегче? Например, чудную повесть «Село Степанчиково и его обитатели?» Повесть, написанную живо, легко, остроумно, с яркими замечательными героями, к тому же дающими возможность провести аналогии с комедиями Мольера? Блистательный вариант русского «Тартюфа», который не слишком отяготит юные мозги и не посеет в душах школьников отвращение к творчеству Достоевского в целом.

Помню, что именно это чувство вызвала у меня в школе фигура Маяковского.

Скажите честно, что вы помните из школьного курса? Ну да, про то, что он достает из широких штанин дубликатом бесценного груза… Читайте, завидуйте: я гражданин Советского Союза…

Что еще?

Кто там шагает правой? Левой, левой…

«Блек энд вайт?» Ну, это для самых продвинутых.

Еще? Все!

Так вот: никакого представления об огромном, талантливом, лирическом поэте мы, «благодаря» школьному курсу, не имеем.

Как-то раз я начала перебирать свою библиотеку. Вытащила все книги, сложила их рядами на полу, привела в порядок шкафы и взялась за хорошо знакомые томики. Вытирала их тряпочкой и аккуратно ставила на место.

И вдруг мне в руки попался совершенно потрепанный, зачитанный том без обложки.

Что ни говори, а в зачитанных книгах есть свое очарование. Они словно сохраняют часть энергетики огромного числа людей, державших их в руках.

Я повертела книгу в руках. Чьи-то стихи, только непонятно чьи. Я отошла к тахте, уселась поудобней и начала читать.

И пропала.

Стихи были невозможно талантливыми. Структура словообразования поразила меня своей необычностью: автор очень точно чувствовал, как нужно изменить привычное уху слово, чтобы оно еще сильнее воздействовало на читателя. Чтобы доставало не до поверхности души, а до самой ее глубины. Неизвестный мне поэт перемещался по Вселенной с фантастической легкостью, словно не знал, что это невозможно. Запросто вступал в разговор с богом, общался с ним на равных с искренностью и болью. Смотрел на планету Земля с такой головокружительной высоты, что по коже бегали опасливые мурашки: и как он не боится?

Поэт не плакал и не жаловался на жизнь. Он открывал перед читателем свои душевные раны, и эти раны гордо приравнивал к стигматам Христовым, ибо прикоснувшийся к ним очищался через страдание.

И было в этом жесте что-то одновременно страшное, кощунственное и величественное. Потому что только гений может подняться на одну ступеньку со своим Создателем.