Три сердца

— Я считаю, что речь в статье вовсе не о ней.

— С этим я не соглашусь, — после минутного колебания ответил Мушкат.

— Ты написал об авторе, изобразив его таким, каков он в твоем воображении, а паршивая улица имеет отношение к его образу, как пес к вязанке сена.

— Давай начистоту, книга тебе нравится?

— И да, и нет, но она нетрадиционная для Лады, во всяком случае, новая, захватывающая. Как рубеж. После юбилея! Ты что, не понимаешь этого?

— Возможно, ты прав. Вообще-то я упомянул об этом, но если говорить правду, то книга написана небрежно. Композиция перегружена, некоторые фрагменты разрослись так, что в их тени не видна суть, сплошные неологизмы. Например, этот визит на крахмальный завод.

Кучиминьский замахал руками.

— Приятель! Я не защищаю Ладу, а нападаю на тебя!

Разговор прервался с появлением Стронковского. Самый молодой в их компании, совсем недавно праздновали его совершеннолетие, он был любимцем всех без исключения. Необыкновенное обаяние и почти детская красота способствовали этому наравне с большим поэтическим талантом. После вчерашней вечеринки он выглядел жалко: оказалось, что совсем не ложился спать, а писал.

— Я сочинил очень хорошую вещь, знаю, что хорошая, потому что не мог сдержать слез. Дайте мне пива, а то умру.

— А, может, вермут? — спросил Залуцкий.

— Не знаю.

— Стихи? — заинтересовался Мушкат.

— Да, чудесные. Из-за слез не видел клавиатуры. Вскакиваю за платком, и пока добираюсь до шкафа, рождается новая рифма, яркий образ. Ура, открытие! А в голове карусель. Но почему у вас такие хмурые лица?

— Еще не пили, — прокомментировал Кучиминьский. — У тебя они с собой?

— Да, — он полез в карман.

— Нет-нет! Позднее. Сейчас не стоит.

— Ты прав, — согласился Мушкат. — Пусть подадут вначале ужин.

Когда Залуцкий делал заказ официанту, Стронковский вполголоса читал:

— «…и псалм медным шелестом шептали листья пальм…» Я нисколько не работал над этим, само изливалось, плакало из меня. Слова, как слезы… Какая гадость этот вермут, и как он воняет, черт возьми! Смотрите, идет Дрозд и ведет Трех Свинок. Что за идея?!

— В конце концов, они не помешают, — заметил Залуцкий.

— Нет, их нужно сплавить, иначе они испортят нам весь вечер, — скривился Кучиминьский.

— Целый курятник, — проворчал Мушкат.

Оказалось, что волнение было напрасным. Три Свинки объявили, что заскочили лишь на минутку, так как приглашены на частный прием.

Это были три сестры, симпатичные и кокетливые девушки Велерисские. Старшая уже занималась архитектурой, а младшие учились в Академии искусств, одна на факультете живописи, другая на факультете скульптуры. Своим прозвищем должны быть обязаны в равной степени как популярной песенке о трех поросятах, так и своему образу жизни. Дочери из семьи землевладельцев, правда, разорившихся, хотя имеющих корону в гербе, на варшавской почве вели себя чересчур свободно, совершенно не считаясь с общественным мнением. Бравада, цинизм, юмор, граничащий с пошлостью, были характерны этим барышням, которые повторяли шутку Полясского, что работают над большой «Монографией варшавских квартир». Те, кто знал их ближе, а таких было более чем достаточно, имели все основания утверждать, что они собрали уже очень много материалов для такой работы, при этом усердие в их дальнейших поисках ничуть не ослабело.

В сущности, они были неплохие девушки, и при других обстоятельствах, наверняка, не заслужили бы свое прозвище. Однако воспитанные в монастырской строгости, которая исключала всякого рода искушения, не позволяла развиться сдерживающим моральным факторам, с момента, когда они оказались без опеки и надзора, тотчас же по уши окунулись в то, что им казалось интересным, ярким и свободным. Жизнь эта, правда, не переступала границ между ночными танцами и квартирами, но для Трех Свинок была всем. Насколько они любили много говорить, каждая о своем искусстве, настолько утром им становились безразличны все искусства, кроме искусства жить.

Они представляли собой нечто вроде конвейера, взаимно обмениваясь кратковременными приятелями, о которых не беспокоились никогда.

Почти со всеми без исключения завсегдатаями круглого стола, то есть Дьяволами, они были бесцеремонны, для чего имели достаточно оснований.

— Три Свинки, — восторженно произнес Тукалло, — вы самые удобные скотинушки в нашей географической широте.

Всем только не нравилось, когда они приходили в ресторан «Под лютней». Там женщин встречали недоброжелательно. Исключение делалось лишь для Иоланты Хорощанской, которую допускали время от времени.

Свинки наполнили зал смехом, своей жизнерадостностью и женственностью, рассказали несколько сплетен, анекдотов, собранных за день в кофейнях, и ушли, пообещав прийти в «Мулен Руж».

В дверях они разминулись с Хохлей и Тукалло.

— Ноги моей больше не будет в этой параше, — гремел Тукалло, здороваясь. — Дать такие фляки человеку, кото

рый с утра ни о чем другом не мечтал, накормить меня горечью. Ел кто-нибудь из вас горькие фляки? В это поверить невозможно, а в довершение мы встретили там Тину Даберман.

— Она была с каким-то жутким типом, — захихикал удовлетворенно Хохля. — Тина страшно смутилась. А у него, знаете, такая куриная шейка. Они сидели в уголке, как две крыски. Ха, ха, ха…

— Так вы там все-таки были, — осуждающе произнес Залуцкий.

— Мы бы ушли раньше, но Тина была так несчастна из-за нашего присутствия, что мы боялись, чтобы счастье, вызванное нашим уходом, внезапно не убило ее. Эй, пан Долмач! Здесь есть где-нибудь директор, это пасхальное яйцо ихтиозавра?

Последние слова он сказал непосредственно самому директору, который стоял над ним с меню в руке и со всем уважением говорил:

— Я здесь, ваша милость.

— Ах, какая радостная встреча, — протянул ему руку Тукалло. — Прежде всего я должен спросить вас от лица доктора Мушката, предвосхищает ли полиативный детерминизм в категориях абсолюта в апперцепции ретроспективных аспектов, соблюдает ли горизонтальное сечение формикулярной интроспекции антиномии фекальных и, если да, почему?

— Потому что так уж есть, ваша милость, — смиренно развел толстые ручки директор, как бы сожалея о том, что не может тут ничего посоветовать.

— Очень тонко вы это сформулировали, — серьезно произнес Тукалло. — А сейчас сможете ли вы заказать для меня в кухне большую порцию эфемерной фантасмагории с картофелем а-ля Пумперницкель?

— Разумеется, ваша милость, — ответил невозмутимо Долмач и, обращаясь вполголоса к стоявшему сзади официанту, выдал распоряжение: — Пану Тукалле светлого в тонком стакане и средне-прожаренные бараньи котлетки, хотя постой… Лучше будет подать шашлык из гусиной печенки с рисом. Шевелись.

За столом под влиянием юмора Тукалло и первых выпитых рюмок водки настроение

начало улучшаться.

Дрозд, недавно вернувшийся из Лондона с конкурса, восторгался шуточными стихами, или эпиграммами, весьма популярными в Англии. Из присутствующих, как оказалось, только Мушкат разбирался в этом и тотчас же продекламировал несколько эпиграмм, основанных на игре слов, неожиданных ритмах и на абсолютной бессмыслице, столь характерной для английского юмора.

Все заинтересовались, и Кучиминьский попытался начать шуточное стихотворение:

— Однажды некий посол…

Хохля добавил:

— За стойку за кислым квасом пошел…

Стронковский продолжил:

— А некоего Тукалло.

Ужасно изумило…

— Пятая строка, — пояснил Дрозд, — должна рифмоваться с первой.

— Значит, скажем так: «Что кто-то для кваса время нашел», — закончил Тукалло.