Звуки музыки

— Уверен, вдвоем вам будет хорошо. У вас даже имена одинаковые.

Слабая улыбка осветила маленькое личико, и тихий голос ответил:

— Да, отец, я очень рада познакомиться с фрейлейн Мария.

— Сейчас фрейлейн должна идти к себе, — объяснил капитан. — Но скоро она придет к тебе опять.

Когда мы спускались по лестнице, он неожиданно повернулся ко мне и спросил:

— Вам понравились дети?

Вопрос застал меня врасплох.

— У них самые прекрасные глаза, которые я видела, — ответила я запинаясь, — но все они выглядят такими бледными и серьезными.

Я ненавидела себя за эти слова, которые их отец вполне мог истолковать как слишком поспешный, а потому, — необоснованно критический вывод, и поспешила добавить:

— Но они очень хорошо себя ведут.

— Не всегда, — с легкой усмешкой возразил капитан.

И неожиданно серьезно — в моих словах он явно услышал больше, чем я намеревалась сказать — добавил, понизив голос, пока нас никто не слышал:

— Видите ли, вы — двадцать шестая в длинной цепочке нянек, гувернанток и учителей, которых мы приглашали к ним с тех пор, как их бедная мать умерла четыре года назад. Это многое вам объяснит. Последняя учительница продержалась здесь всего два месяца, но у меня есть предчувствие, что на этот раз все будет иначе.

— Да, — улыбнулась я, — девять месяцев.

Он открыл высокую белую дверь в мои апартаменты и со словами «скоро позвонят к обеду» и легким поклоном удалился.

Это была просторная светлая комната с большим окном. Почти весь пол занимал широкий восточный ковер. Массивная антикварная мебель и дорогие обои придавали ей роскошный вид. Белая кровать в специальной нише была убрана шелковым покрывалом бледно-голубого цвета; стол в центре комнаты, прямо под граненой люстрой, покрывала толстая парчовая скатерть. В Ноннберге у нас не было ни ковров, ни шелка, ни парчи, зато на стенах висели старинные иконы с изображениями Господа, Мадонны и всех святых. У каждой двери стояла оловянная, серебряная или глиняная кружка со святой водой. В этой комнате я не нашла ничего подобного. Возле кровати стоял простенький табурет, на котором лежали моя потертая сумочка и горемычная шляпка; гитара стояла рядом и чувствовали они себя здесь такими же чужими, как и я. Присев на табурет, я положила их на колени и так сидела, чувствуя себя абсолютно несчастной, всеми покинутой, пока необычный сильный звук не поднял меня на ноги: звонили к обеду.

Чуть позже мы все опять встретились в столовой. Во главе стола восседал капитан. Дети сидели по обеим сторонам от него, а место напротив занимала женщина средних лет. Я села слева от нее, справа — крошка Мартина. Как я узнала, это была баронесса Матильда — домоправительница, руководившая домашним хозяйством. К ней обращались тепло и приветливо, как к хорошему другу. Ее манера держаться дышала изяществом и чем-то напомнила мне цветок лаванды.

Час, проведенный с семьей в столовой, породил во мне массу вопросов, добавившихся к тем, что уже переполняли меня. Зачем такое количество серебряной и хрустальной посуды? Почему дворецкий носит дома перчатки? Почему он все время держит левую руку за спиной? (Может быть, в перчатке дырка?) Зачем баронесса звонит в звонок всякий раз, когда ей нужен Ганс? Почему она просто не позовет его, раз он все равно ждет за дверью? И много, много подобного.

После обеда мне объявили, что вечером я свободна и могу заняться распаковкой вещей и обустройством.

Распаковка заняла не более пяти минут. Зубная щетка, кое-что из нижнего белья, коричневое вельветовое платье, своим видом больше напоминавшее мешок, и дюжина книг были быстро разложены по своим местам. Сумочку и шляпку я поместила в самый темный угол огромного гардероба. Новый Завет и Устав Ордена Святого Бенедикта вместе с маленьким крестиком положила на ночной столик.

Закончив все, я подошла к окну. В багровом свете заходящего солнца предо мной раскинулся огромный парк с газонами, лужайками, рощами деревьев. А чуть дальше, на бледном фоне вечернего неба, отчетливо вырисовывался профиль моей любимой горы Унтерсберг, круто вздымавшейся вверх. Именно такой мы каждый день видели ее из Ноннберга.

Ее вид придал мне уверенность. Если ты — дитя гор, ты принадлежишь им. Они нужны тебе. Горы становятся твоими верными хранителями. Если у тебя нет возможности всегда жить на их величественных вершинах, если ты попал в беду, — ты хочешь хотя бы смотреть на них. Человек, три тысячи лет назад написавший: «Подниму глаза на горы, и они помогут мне», безусловно, знал это. Даже когда Господь наш, уставший и изнуренный, хотел побеседовать наедине со своим Отцом, он взошел на гору.

Словно маленькая школьница, я сделала календарик, на котором были отмечены двести пятьдесят дней, которые мне предстояло провести в этом доме. Один был уже вычеркнут. Последнее, о чем теперь подумалось: когда будет зачеркнуто все, — я не останусь здесь. Я только временно отпущена.

Глава II

БЫЛОЕ ВЕЛИКОЛЕПИЕ

Несколько дней я провела, стараясь приспособиться к новым условиям. Все — абсолютно все — в этом доме было для меня непривычно. Здесь приходилось общаться со многими, совершенно не похожими друг на друга людьми: барон и его дети, баронесса Матильда и целый штат слуг, возглавляемый дворецким Гансом. На кухне царствовала Рези — полная добродушная главная кухарка. В молодости она работала на английском пароходе, успела побывать в Австралии и Индии и иногда по вечерам рассказывала маленькой посудомойке Мэриндл страшные истории о пиратах и людоедах, послушать которые на кухню обычно приходили садовник Пепи и горничные — Польди и Лизи. Даже Ганс предпочитал чистить серебро на кухне потому что «там было как-то светлее». В общем, истории Рези пользовались известной популярностью среди слуг, и их старались не пропустить.

Только Франц никогда не показывался на кухне. Дикие рассказы Рези не доставляли ему удовольствия. Он был ординарцем капитана, когда тот служил на флоте, и мог бы сам рассказать массу историй о подводных лодках и торпедах, но никогда не делал этого, так как считал, что они слишком хороши для неискушенного кухонного персонала.

Франц тоже жил на вилле вместе с семьей. А так как капитану больше не требовался ординарец, ему нашлась работа по хозяйству. Похоже, он приспособился к этой перемене лучше, чем его бывший командир. Но то и дело можно было видеть как вечером, закончив дела, капитан вместе с его бывшим ординарцем раскуривают трубки, предаваясь воспоминаниям о былых днях службы в военно-морском флоте.

Семьи и слуги, вместе насчитывающие около двадцати человек, жили в большом старом доме со множеством комнат, прихожих, коридоров, окон, балконов. А в комнатах — масса странных и непонятных вещей, которые я никогда раньше не видела.

На третий день после моего приезда барон уехал на охоту в Венгрию. В этот же вечер баронесса Матильда сказала мне за ужином:

— Когда дети будут в постелях, не зайдете ли вы в мою комнату?

Я согласилась и сразу же стала припоминать все, чем могла поинтересоваться: о детях, доме, возможно, о капитане.

— Входите и чувствуйте себя как дома, — услышала я высокий, мягкий голос баронессы, спустя некоторое время, постучав в ее дверь.

Я вошла, но что-то мешало почувствовать себя в домашней обстановке — что-то, наполнявшее комнату. Что это было? Мгновением позже я поняла — кружева. Кружевные занавески широкими складками ниспадали на окна. Кровать была накрыта широким белым покрывалом с кружевами. Белая кружевная скатерть покрывала туалетный столик с большим зеркалом в серебряной оправе и множеством мелких бутылочек и флакончиков. Даже красивая мягкая подушка, на которой отдыхала баронесса, была украшена желтыми кружевами, образовывавшими своеобразный ореол вокруг ее головы. Мое огрубевшее сердце альпинистки сжалось при виде такой женственности. Я невольно остановилась в дверях.

— Не присядете ли, моя дорогая? — мягко произнесла баронесса. Вокруг ее шеи была повязана широкая черная вельветовая лента. Рядом с шезлонгом, на небольшом столике из черного дерева лежал серебряный поднос. Баронесса сняла с него хрустальный графин, вытащила серебряную затычку и наполнила золотистым вином два красивых бокала. Потом положила мне на колени чудной формы тарелку с разными сладостями и сказала: