Сторож сестре моей. Книга 2

— Он в сознании? Он понимает, что произошло? Могу я увидеть его?

— Он проявляет основные жизненные функции. В настоящий момент, боюсь, о посетителях не может быть и речи. — Врач взглянул поверх ее головы туда, где сидел Нолан. — Это член вашей семьи? Он может проводить вас домой?

Луиза нетерпеливо кивнула.

— Очень близкий друг семьи. Мой муж знает, что я здесь?

Врач на какой-то миг заколебался, а потом коротко кивнул. Луиза догадалась, что это значит. Бенедикт знал и не хотел ее видеть.

Она рухнула на скамью и закрыла лицо руками. Она хотела, чтобы Бенедикт жил, она сама хотела умереть. Она несла ответственность за случившееся. Она была больной женщиной, душевно больной, но в настоящее время ничего не оставалось делать, кроме как вернуться в отель и с помощью сильнодействующего снотворного попытаться погрузиться в забытье на несколько часов.

На следующий день прилетел врач Бенедикта Артур Пристли вместе с ведущим кардиологом Нью-Йорка Айсидором Розенфельдом; через двое суток Бенедикта перевели из отделения интенсивной терапии, и он отдыхал в отдельной палате. Наконец Луизе передали в приемный покой, где она провела большую часть двух последних дней и где теперь толпилось много народа, что она может навестить мужа.

Пока Луиза шла за медсестрой по коридору, ее волнение нарастало. Чарльз был на пути в Лондон. Знает ли Бенедикт? Должна ли она сама сказать ему об этом?

Луиза знала, что до нее Нолану уже разрешили пятиминутное свидание. Он должен был понять, что между ними не все ладно, но ее это не смущало. Большинство из руководителей филиалов «Тауэрс фармасетикалз» во всем мире были старинными закадычными друзьями Бенедикта, привыкшими исполнять приказы, привыкшими формировать свою точку зрения в зависимости от его симпатий и антипатий.

Бенедикт лежал бледный, изможденный, к его телу тянулось множество проводов и трубок, а экран монитора, стоявшего с одной стороны высокой больничной кровати, показывал неровный ритм его сердца. Глаза Луизы наполнились слезами. Он вытащил ее из темноты и нищеты, благодаря ему сбылись ее мечты, а она отплатила ему мятущимся, безрассудным чувством.

— Бенедикт…

— Да, Луиза, вот твой больной муж.

Он говорил очень тихо, почти шепотом, но слова больно хлестнули ее, словно он кричал, как прежде, кричал во весь голос. Она никогда их не забудет.

Она могла сказать только одно.

— Я люблю тебя, Бенедикт. — Слезы струились по ее щекам. — Я всегда любила тебя и всегда была тебе верна.

— В помыслах, словах и делах.

Это был не вопрос. Шепотом или нет, но звучало это по-прежнему так, словно он насмехается над ней; тем не менее он позволил ей взять его руку и погладить ее. Его пыл угас.

— Да, в помыслах, словах и делах. Мне так жаль, милый. Я люблю тебя.

Он сонно кивнул.

— Да, думаю, любишь. Твой возлюбленный уже в пути — знаешь, Чарльз, мой сын — и если я не выйду отсюда в скором времени, я хочу, чтобы Кик тоже приехал. — Какой-то ужасный миг он смотрел на нее так, будто не узнавал ее. — Кик, мой второй сын, но я не хочу, чтобы его пока пугали, — громко сказал он. — Ему нельзя прерывать учебу.

— Бенедикт, Чарльз мой пасынок, а не возлюбленный, — мягко сказала она. — Все изменится. Мы снова станем одной семьей.

— Будет очень мило. — Он говорил вежливо, точно с посторонним человеком. У него закрывались глаза.

— Бенедикт, пожалуйста, пойми, я люблю тебя.

Он ее не слышал. Рот у него слегка приоткрылся. Он уже спал.

Чарльз позвонил ей в отель ближе к вечеру, и они договорились утром вместе поехать в лондонскую клинику, хотя Луиза сказала ему по телефону, что для Бенедикта слишком утомительно — принимать больше одного человека сразу. Это была правда, но в любом случае она не смогла бы сейчас находиться в одной комнате вместе с отцом и сыном.

Одеваясь с особой тщательностью и придирчиво изучая в зеркале свой макияж, высматривая признаки старения, каковых пока не было, Луиза убеждала себя, что это все потому, что она не видела Чарльза уже много месяцев. Она не хотела волноваться, но приходилось признать, что она была очень взволнована, но еще больше — встревожена.

В процессе самообразования, чем она постоянно заставляла себя заниматься, недавно она изучала Юнга. Один параграф объяснил ей то, что не могли сделать долгие месяцы сеансов психотерапии. «Страх перед нашей эротической судьбой вполне понятен. Ибо есть в этом нечто непредсказуемое».

Она истосковалась по непредсказуемому. Уже очень давно, в течение многих месяцев Бенедикту не удавалось возбудить ее. Если он понял, он никогда не говорил об этом. Было ли это неизбежно, что несмотря на такого опытного любовника, каким Бенедикт, несомненно, являлся, все движения, позы стали всего лишь заученной техникой? Он еще хотел ее — или хотел секса, не очень часто, но с определенной регулярностью. Она никогда не помышляла отказывать ему, но не значила ли ее пассивность и отсутствие удовольствия, что к ней вернулась ее девичья фригидность?

— Пришел мистер Чарльз Тауэрс.

— Попросите его подняться.

Она назначила встречу в фойе, но теперь, когда этот момент наступил, она поняла, что не в состоянии встретиться с ним после такого длительного перерыва в столь многолюдном месте. Когда позвонили в дверь, она могла думать только о том, что сейчас увидит его любимое, милое лицо. О прочем она моментально забыла.

— Луиза…

В его глазах стояли слезы. Она не дала себе труда задуматься, отчего он плачет.

— Чарли, о, Чарли. — Она обвила его руками за шею, словно это было самой естественной вещью на свете. Всего на секунду он обнял ее, но потом, как раз в тот момент, когда она почувствовала быстрое биение его сердца и выступившую на щеках щетину, он отступил назад.

Едва она начала говорить: «Прошло столько времени…» — Чарльз перебил ее, встревоженно спросив:

— Как он?

Он остался таким же, черт бы его побрал, он остался таким же, его облик, столь похожий на его отца, и все-таки не похожий, облик, доказавший, насколько справедливы слова Юнга. Неожиданно ее колени превратились в желе, и — еще одна верная фраза всплыла в памяти: «древнее стремительное восхождение страсти» — она почувствовала, как ее телом овладевает желание.

Она отвернулась. Ради блага всех, она должна заключить мир, сейчас или никогда.

— Он очень хочет видеть тебя. Врачи говорят, что ты будешь лучшим тонизирующим лекарством.

— Мне не терпится увидеть его, — взволнованно сказал Чарльз. — Он… он поправится?

— Ему придется изменить образ жизни, по словам доктора Розенфельда. Меньше работать, отказаться от сигар и бренди. — Луиза взглянула на привлекательного мужчину, пышущего здоровьем и энергией, стоявшего перед ней. Она не думала. У нее вырвалось: — Ты нужен ему, Чарли, нужен, как никогда раньше. Ты можешь вернуться к нам, в «Тауэрс».

Чарльз нахмурился. К ужасу Луизы, он резко сказал:

— Не пробуй играть на моих чувствах, Луиза. Ты знаешь, как близко это меня касается. Мы с отцом должны во многом разобраться, прежде чем я начну хотя бы думать об этом. И в любом случае, — он одарил ее суровым, злым взглядом, — откуда мне знать, хочет ли этого отец, или это то, чего хочешь ты? Ты никогда не сдаешься, правда? Даже в такие моменты, как сейчас.

Чарльз никогда не разговаривал с ней таким тоном, даже в тот ужасный вечер. Если он не выказывал явной враждебности, то и нежности, без сомнения, тоже к ней не испытывал. Ее решимость милым тоном спросить о Наташе пропала. Она собиралась рассказать ему о Петере, предложить собраться всем вместе и решить все проблемы, раз и навсегда, исходя из того, что будет лучше для обеих семей — как в личном плане, так и профессиональном.

Если все пойдет хорошо, она намеревалась обсудить возможность слияния двух компаний, «Луизы Тауэрс» и «Наташи Эстетик», ко взаимной финансовой выгоде. Но больше всего она надеялась, что, возможно, удастся им двоим, «младшим членам семьи», наконец, зарыть топор войны — используя английское выражение, которое ей особенно нравилось.