Дежавю

Я не могу изменить судьбу.

Но у Сержа такое милое лицо, я просто должна ему что-то сказать. Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова. Я могу говорить о погоде, об этом замечательном дне. И действительно, сегодня и вправду великолепный день. Солнце сияет, и его лучи, пробиваясь сквозь крону тополей, образуют на тротуаре площади причудливый узор, напоминающий картины Ренуара. Этот день слишком хорош, чтобы говорить о мрачных вещах. Вдруг мне становится интересно, был ли апрель любимым месяцем для рисования у Ренуара? Ведь сейчас такой чистый и сухой воздух, такие яркие, сочные краски! Может, именно в это время он брал кисть и легкими движениями наносил рисунок на холст. Но я сомневаюсь, что он когда-нибудь приезжал в Озер. Мне приходит в голову мысль, что лучше всего будет начать разговор с собаки. Да, французы любят говорить о своих собаках, даже больше, чем о своих детях. Я думаю, с чего начать, но на ум мне не приходит ничего, кроме: — «Милая собачка… Однажды она станет причиной вашей смерти».

Чарли прав. Я совершенно безнадежна. Серж все еще улыбается, глядя на меня. Вероятно, его забавляет, как мой рот то открывается, то закрывается скова, как у рыбы. Вернее, как у растерянной, выброшенной на берег рыбы.

— Эй, Серж! — Теперь его зовет кто-то другой.

Мое сердце готово выскочить наружу. Массивная фигура Сержа закрывает мне обзор, но я мгновенно узнала этот голос.

Марк тоже не видит меня.

— Salut, Серж! — произносит он и кладет руку на плечо другу. Марк машинально улыбается мне, ожидая увидеть здесь кого-то другого, кого угодно, кроме меня. — Энни! — Он в испуге отступает на шаг.

Мне все еще удивительно видеть Марка таким молодым. Мне не хватает воздуха. Кажется, до сих нор я подчиняюсь не своему разуму, а своему сердцу, своему глупому, глупому сердцу. Я киваю Марку, не в силах что-либо сказать. Странно, но я почему-то чувствую себя виноватой.

— Mais, vous vous connaissez? ( Вы знакомы?) — Серж, очевидно, удивлен, что его друг знаком с этой странной девушкой.

— Э… oui. — Марк вытер лоб рукой.

Я помню, с какой гордостью он тогда представил меня Сержу, придерживая меня за талию. Может, так же он обнимал и Бетти в тот день, когда она приехала сюда? Держал ли Марк так же руку на ее талии, едва касаясь ткани платья, и ощущал ли он тепло ее тела под одеждой?

Марк смотрит на меня, потом на Сержа, а потом снова на меня. Повисает неловкая пауза. Глаза Марка ищут мои глаза, и я понимаю: он думает о том, сказала ли я что-нибудь его другу про реку, про его собаку.

Я отрицательно качаю головой.

— Bon. — Серж хлопает в ладоши. — Je vous laisse. Je vais au café. ( Я вас покидаю. Я иду в кафе).

Он уходит, Марк кивает ему, и Серж похлопывает его по спине. Они старые друзья. Он свистит собаке, своему лучшему другу, и они вдвоем направляются в кафе.

— Au revoir, Mademoiselle!

Я смотрю, как Серж открывает дверь и исчезает внутри.

Он ушел. Мы отпустили его, ничего не сказав, не предупредив его.

— Мы можем похитить собаку, — предлагаю я.

— Non, — качает Марк головой. — Он заведет себе другую. У него всегда были собаки, с самого детства. Он обожает их.

— Это видно.

Площадь опустела. Булочная закрылась на обед. Мы сидим на скамейке и молчим. Я вспоминаю, как здесь играл Чарли, когда ему было пять. Тогда мы приехали из Австралии, чтобы навестить мать Марка. Чарли что-то рисовал палочкой на земле прямо у наших ног. Я помню, как вытирала его маленькие грязные ручки, а он с недовольной миной на лице кричал: «Нет, мама!» Я посмотрела вниз. Конечно, никаких рисунков сейчас здесь не было. Их никогда здесь больше не будет.

Я поднимаю глаза вверх, на колокольню, туда, где колокол пробил один час.

— Давай загадаем желание.

— Желание?

— Да. — Я киваю и поднимаюсь. — Пошли.

Я в первый раз оказываюсь в этой церкви. Хотя я знаю, что Марк приходил сюда много, много, много раз. Его мать показывала мне фотографии, когда он только родился. У Марка было сморщенное личико, он плакал, когда священник капал холодную воду ему на голову. На другом снимке он был уже угловатым подростком, напоминавшим молодого мафиози, с волосами, зачесанными назад, и чисто вымытым лицом. Это была фотография с его первого причастия. При мысли о том, что Марк проходил уже здесь между рядами к алтарю, со сложенными в молитве руками и в белом одеянии, губы мои трогает горькая улыбка. Марк был примерным мальчиком. Хороший сын достойного отца, что сидел в первом ряду с женой и друзьями.

Мы встали у входа. Пространство внутри церкви оказалось большим, чем я предполагала, а убранство гораздо богаче. Я поднимаю глаза на своды готических арок. Я смотрю на святых с неизменной стрижкой «под горшок» в своих грязно-коричневых одеяниях, подпоясанных веревкой. И каждый из них доброжелательно взирает на нас сверху.

В углу расположились деревянные кабинки для исповеди. Марк рассказывал, как однажды, когда он был ребенком, ему часто вместе с другими детьми приходилось стоять в очереди, чтобы исповедаться, даже если им абсолютно не в чем было раскаиваться. Поэтому, когда подходила очередь, каждый из них просто все выдумывал, чтобы быстрее покончить с этим и угодить священнику. Жан Клод говорил, что ударил своего брата, Филипп говорил, что не слушался отца, а Марк, что придумал Марк?

Может, он и сейчас приходил сюда, чтобы просить прощения за нее?..

«Прости меня, Отец наш небесный, ибо я согрешил. Я обманул свою жену, переспав с ее лучшей подругой. Когда моя жена была на восьмом месяце беременности».

Сколько грехов может вместить эта кабинка? И что нужно сделать, чтобы получить отпущение грехов? Пять раз прочесть молитву «Отче наш»? Может, они с Бетти даже произносили ее вместе.

Как странно.

Женщина украшала алтарь цветами. Когда мы подошли ближе, она приветливо улыбнулась нам. Цветы на длинных ножках лежат веером на каменных плитах, словно разноцветный цветочный ковер у ее ног, красный, оранжевый и малиновый. Она с такой любовью и нежностью берет каждый цветок, обрезает стебель и ставит в вазу, словно ваяет.

Я ищу свечи. Слева от нас стоит небольшая подставка для свеч. Конечно, она не такая основательная, как в церкви Ла-Мадлен, но и она вполне сгодится. Я иду к ней. Марк следует за мной. Рядом находится ящичек с длинными конусообразными свечами. Поскольку выбор здесь, прямо скажем, небольшой, я просто беру одну свечу.

— У тебя есть какая-нибудь мелочь? — Я хочу, чтобы он заплатил за свечу. По крайней мере, это самое малое, что он может сделать. Марк роется в карманах джинсов и достает франк, всего один франк.

— Это все?

— Это же просто свечка, Энни, — улыбается он, пожимая плечами.

— Неужели, Марк? И ты еще называешь себя католиком.

— Mais tu sais bien ( Разве ты не знаешь), Энни, я больше не хожу в церковь.

Но, как говорила моя мать, «если ты католик, то это навсегда».

Я беру франк и кидаю в ящичек для сборов. Монета стукается о дно с глухим звуком. На подставке горит всего лишь еще одна свеча. Совершенно очевидно, что в Озер приходская жизнь не бьет ключом.

Марк стоит за моей спиной, когда я подношу свечу к другой свече.

— Ты знаешь, чего я хочу, Энни?

Я жду, наблюдая, как на фитиле занимается едва заметный дрожащий огонек, еще слишком слабый, чтобы исполнить мое желание. Я не оборачиваюсь. Но я чувствую его горячее дыхание на своем затылке, а затем Марк легко касается моей кожи.

— Я хочу, чтобы этого не случилось.

— Чего «этого», Марк? — Я поворачиваюсь к нему здесь, в этой церкви, в его церкви. Я едва шепчу.

— Между мной и Бетти.

— Между тобой и Бетти? Твое желание уже исполнилось, Марк.

— Энни… — Он делает шаг ко мне, желая взять меня за руку.

Я отступаю. Я не хочу танцевать.

— Знаешь, что я думаю, Марк?

Женщина с цветами направляется в нашу сторону, и быстрый перестук ее каблуков эхом разносится по церкви.