Тайна семейного архива

– Я слушаю, – раздался его спокойно-уверенный голос.

– Сергей, – неуверенно выговаривая новое имя, сказала Кристель, – мне очень нужно с тобой поговорить. Очень нужно. Прямо сейчас.

И в ответ услышала ленивое и недовольное:

– О чем? Я занят. И не надо звонить на работу, тоже мне, повадился воробей… Ну, будь здорова.

Кристель побледнела и, каменной походкой вернувшись к себе, открыла словарь сочетаемости дремучих русских слов.

Три дня Кристель провела как во сне, совершенно убитая своим открытием, холодным ответом Сергея и тупиком, в котором она так незаметно оказалась. Она часами ходила по городу, словно в его мертвой строгости можно было найти ответы на мучившие ее вопросы. Но как вся эта строгость каким-то непостижимым образом вдруг оборачивалась пленительной гармонией, так и вопросы, утром казавшиеся страшными и неразрешимыми, на этих летящих площадях становились в конце концов смешными и не стоящими внимания. А к вечеру, когда улицы погружались в матовую мглу, светлую без освещения, Кристель и вовсе чувствовала себя способной на все, собственное тело пьянило ее, и, выпив в ближайшем кафе то, что русские называли шампанским, она вставала, облокотившись на парапет, и бесшабашно смотрела на бегущую внизу воду.

Но вода несла в себе явственно ощущаемую трагедию, и Кристель вновь становилось страшно, словно бегущая из далекого северного озера река выносила перед ней на поверхность все новые и новые вопросы без ответов. Ей казалось, что она попала в заколдованный круг древних германских сказаний, где магия места имеет над человеком огромную власть, и понимала, что надо вырваться из этого круга, вернуться к прежней, ясной и размеренной жизни. Однако при мысли о гладкой, благоухающей коже на груди Карлхайнца к ее горлу подступала тошнота.

Хульдрайх звонил два раза, Кристель пила его голос как очищающий и успокаивающий напиток, но после того как он сказал, что Карлхайнц уже несколько дней подряд заезжал в «Роткепхен», даже звонки из дома перестали быть облегчением.

За день до отъезда Кристель вышла на улицу и увидела, что в сквере напротив сидит Сергей, как всегда, в потертых джинсах и в еще более потертой кожаной куртке – одежде, предпочитаемой едва ли не всеми в этом городе. Он поднялся ей навстречу, и, как ни в чем не бывало, они снова пошли по городу, в котором трудно угадать, утро сейчас, день или вечер. Снова лились пламенные речи и тяжелая рука непроизвольно ложилась на рукав Кристель. И она чувствовала, как, вместо того чтобы застыть в напряженном ожидании, все ее существо жадно распускается навстречу его теплой руке, покрытой ссадинами и копотью.

К вечеру над рекой нависла лиловая туча, и, намеренно спокойно поглядев на небо, Сергей предложил:

– Сейчас хлынет, пойдем-ка переждем, у меня есть тут одно местечко.

Под первые крупные капли они вбежали в подъезд, в котором переплетающиеся лестницы с потрескавшимися и разбитыми зеркалами в простенках создавали впечатление тайного бесконечного пути. Как завороженная, Кристель шла, держась рукой за сломанные тут и там перила, готовые оплести ноги кованым диким хмелем, и видя в мутных зеркалах свое бледное, испуганное лицо. Сергей достал ключ и впустил ее в темный коридор, пахнущий каким-то едким дезинфицирующим средством пополам с кошачьими метками. Где-то в конце коридора горела тусклая голая лампочка.

– Тихо, – предупреждая ее вопросы, прошептал он, – это коммуналка, то есть, общая квартира, двадцать человек живет.

Потом он открыл еще одну дверь, с которой хлопьями свисала белая краска, и толкнул Кристель в огромную комнату, наполовину состоявшую из стеклянного эркера. Всюду висели и лежали темные ткани, валялись тюбики и банки с засохшей краской, стыли натюрморты, и надо всем витал удушливый запах пыли. Кристель на секунду замерла, подумав, что путь расколотых зеркал и мог привести только в это царство спящей красавицы, но Сергей уже вел ее по узкому проходу к колченогому столику около низкой и узкой кровати.

– Не пугайся, – невесело рассмеялся он, – это не убежище Синей Бороды, а комната одной… моей бывшей любовницы. – Кристель удивленно подняла глаза, не веря, что тут может жить женщина, и он по-детски обиженно добавил: – Она, между прочим, художник, и отличный художник. Живет сейчас вместе с… ну, у нового мужа, а мне, по старой памяти, оставила ключ. Ничего, сейчас мы сообразим чего-нибудь поесть и выпить, и ты увидишь все совершенно в ином свете.

– У тебя есть от нее сын? – впиваясь взглядом в мокрое усталое лицо, уже не стесняясь, спросила Кристель.

– Сын? Почему сын? – Сергей удивился, кажется, только этому. – Нет, от нее у меня дочь. Она взрослая уже. Почти как Сашка.

– А с Сандрой у тебя тоже роман?

Сергей нахмурился.

– Послушай, я всегда считал, что задавать бестактные вопросы – это прерогатива моих соотечественников, а не помешанных на соблюдении этикета европейских женщин. Располагайся.

На шатком подобии стола появились две банки консервов, хлеб, литровая бутылка водки, две проржавевшие вилки и рюмка сомнительной чистоты. Кристель жалобно поглядела на грязные руки Сергея.

– Может быть, есть место вымыть руки?

– Ну, конечно, конечно, пошли.

Слепыми коридорами он привел Кристель в комнату, большую настолько, что тьма таилась в углах и наползала на гигантскую мраморную ванну, всю пожелтевшую от времени, в сетке черных морщин. В нее, подобно фонтану слез где-нибудь в Людвигсбурге, мелодично капала вода из массивного проржавевшего крана.

– Спасибо, иди, я сама.

– А кто будет держать дверь? Запора нет, а где лежит табличка «Ванная занята», я забыл. Я не буду подглядывать, честное слово.

Кристель поневоле рассмеялась, догадавшись по последней фразе о том, что между ними все уже случилось, что этой призрачной квартире суждено стать царством ее любви и что все вопросы решились совсем не так, как она думала. Не отворачиваясь от широкой спины и больше никуда не спеша, она вымылась холодной водой, задумчиво и нежно трогая свое тело, привычно отзывавшееся на тайные прикосновения, снова оделась и тихо сказала:

– Я готова. Теперь буду стоять я.

– Зачем? – искренне удивился Сергей и, торопясь, повел ее обратно. – Пей. – Кристель окунула губы, отставила рюмку и положила недрогнувшую руку на молнию потертых джинсов. Лицо Сергея налилось темной кровью, но он еще успел выпить недопитую Кристель водку и, быстро налив, выпить еще… Горячее тело, в одно мгновение став во сто крат больше, накрыло ее с головой, жалобно заскрипели деревянные доски, положенные на какие-то обрубки, и ровные, одинаковые с самого начала и до конца, толчки закончились мощным фейерверком, даже не успев выгнуть ее тело ответным огнем. Через несколько минут огромный, волосатый человек, пахнущий потом работы и любви, уже сидел с рюмкой в руке и говорил о рабстве сознания, отразившемся в метрике русского стиха. Но это медвежье тело было полно такой глубинной природной силы, дышало такой непосредственностью и свободой, что Кристель, не слыша эфемерных русских слов, прильнула к нему всей своей любящей, жаждущей, умелой плотью и заставила опрокинуться навзничь.

Благодаря этому она так и не увидела брошенных сзади пестрых мятых трусов и носков с неровной дыркой на месте большого пальца.

Как только Кристель шагнула по трапу и тело ее потеряло последнюю связь с русской землей, она неожиданно почувствовала себя совершенно свободной, легкой и ясной, как та режущая глаза синева, в которой летел тупорылый «боинг». К ней вернулась отточенная четкость движений и мыслей, чуть насмешливый и трезвый взгляд на все вокруг и природная жизнерадостность. Заказав кофе покрепче, она не опустила, а наоборот, подняла кресло до упора, придавая спине упругую прямоту, и впервые за полтора месяца позволила себе не только вспомнить свой русский сон, но и подумать обо всем случившемся.