В поисках любви

— А как ее звали? — спросила Линда.

— Луиза. Единственная дочь покойного герцога Рансе. Я часто бываю у ее матери, она еще жива, и, даже в старости — замечательная женщина. Воспитывалась в Англии при дворе императрицы Евгении [79], и Рансе женился на ней, несмотря на это, по любви. Можете себе представить, как это поразило всех.

Глубокая грусть сошла на них. Линда вполне отчетливо сознавала, что ей и думать нечего равняться с невестой, которая не только превосходит ее красотой и благопристойностью, но еще и умерла к тому же. Отчаянная несправедливость! Осталась бы жива, и красота наверняка поблекла бы за пятнадцать лет замужества, комильфотность — надоела; мертвая, она на веки вечные пребудет в расцвете юности, красоты и gentillesse [80].

Впрочем, после обеда вновь наступило счастье. Объятья Фабриса были чистое упоенье, ничего похожего ей до сих пор не доводилось испытать.

(— Я была вынуждена сделать заключение, — говорила она, рассказывая мне об этих днях, — что ни Тони, ни Кристиан ничегошеньки не смыслят в том, что у нас называлось когда-то грубой правдой жизни. Впрочем, я полагаю, все англичане никуда не годятся как любовники.

— Не все, — сказала я. — Беда, большей частью, в том, что мысли у них заняты посторонними вещами, а здесь требуется безраздельное внимание. Альфред, — прибавила я, — с этой точки зрения великолепен.

— Да? Слава Богу. — Но, судя по интонации, я ее не убедила.)

Они долго сидели, глядя в открытое окно. Вечер был жаркий, и когда солнце закатилось, за черными купами деревьев еще брезжило зеленое свеченье, пока его не поглотила тьма.

— Вы что, всегда смеетесь в минуты близости? — спросил Фабрис.

— Наверное, — я как-то не задумывалась. Я вообще смеюсь, когда мне хорошо, и плачу, когда плохо, — я, знаете, простая душа. А вы находите, что это неестественно?

— Вначале очень озадачивает, должен сказать.

— Но почему — разве другие женщины не смеются?

— Отнюдь. Чаше — плачут.

— Вот странно! Неужели они не получают удовольствия?

— Удовольствие тут совершенно ни при чем. Молодые взывают к мамочке, набожные взывают к Пречистой Деве, моля о прощении. Но чтобы кто-то заливался смехом — таких я, кроме вас, не встречал. Впрочем, чего от вас и ждать, вероятно, — вы же сумасшедшая.

Линда слушала и дивилась.

— А что еще они делают?

— Все, кроме вас, — одно и то же. Все говорят: «Как вы должны меня презирать!»

— Но с какой стати вам их презирать?

— Да как вам сказать, мой друг, — презираешь, вот и все.

— Ну, знаете, это уж совсем нечестно. Сами сначала соблазняете, а потом начинаете их, бедных, презирать? Не чудовище ли вы после этого?

— Им это нравится. Нравится пресмыкаться, повторяя: «Боже мой, что я натворила! Что вы должны теперь думать обо мне, Фабрис! Ах, какой стыд». Все это входит в правила игры. Но вы — вам, судя по всему, неведом стыд, вы знай себе покатываетесь со смеху, и точка. Удивительно. И, признаться, не скажу, что неприятно.

— А как тогда насчет невесты? — сказала Линда. — Ее вы тоже презирали?

— Конечно, нет. Она была женщина строгих правил.

— То есть, вы хотите сказать, вы с ней ни разу не были в постели?

— Никогда! Мне бы и в голову такое не пришло никогда в жизни.

— Скажите! А у нас в Англии все так делают.

— Животная сущность англичан, моя дорогая, — ни для кого не секрет. Нация пьяниц и распутников, англичане, это всем известно.

— Им — неизвестно. Они то же самое думают про иностранцев.

— Нет в мире женщин более добродетельных, чем француженки, — проговорил Фабрис с подчеркнутой гордостью, как неизменно говорят о своих соотечественницах французы.

— Ах ты Господи, — огорченно сказала Линда. — Как я была когда-то добродетельна! Что же со мною сталось, не понимаю… Я сделала неверный шаг, когда первый раз вышла замуж, но откуда мне было знать? Я думала, он — божество, мой первый муж, и я буду любить его до гробовой доски. Потом опять оступилась, когда сбежала к Кристиану, но мне казалось, что я люблю его — я и любила, гораздо больше, чем Тони, но он, в сущности, не любил меня никогда и очень скоро я наскучила ему — мне, вероятно, недоставало серьезности. Тем не менее если б я поступала иначе, то не очутилась бы в конечном счете на Северном вокзале на своем чемодане и никогда не встретила бы вас, так что я, честно говоря, только рада. И в следующей своей жизни, где бы мне ни случилось родиться, буду помнить, что, едва лишь войдешь в года, нужно опрометью лететь на бульвары и искать себе мужа там.

— Как мило с вашей стороны — и, кстати сказать, браки во Франции, по преимуществу, складываются очень, очень удачно. Мои родители прожили вместе безоблачную жизнь, так любили друг друга, что редко когда появлялись в свете. Мать до сих пор живет как бы греясь в лучах этого счастья. Удивительно достойная женщина!

— Должна вам сказать, — продолжала Линда свою мысль, — что у меня и мать, и одна из теток, одна из сестер, двоюродная сестра — высоконравственные женщины, так что наше семейство тоже не чуждо добродетели — и потом, Фабрис, что вы скажете о вашей бабке?

— Да, — произнес Фабрис со вздохом, — признаю, она была великая грешница. Но и гранддама самой высшей пробы, и умерла, получив от церкви полное отпущение своих грехов.

ГЛАВА 18

Понемногу в их жизни установился определенный распорядок. Каждый вечер Фабрис приходил к ней обедать — ни разу больше он не повел ее в ресторан — и оставался до семи часов утра. «Терпеть не могу спать один», — говорил он. В семь он вставал, одевался и ехал домой, чтобы поспеть к восьми, когда ему подадут завтрак в постель. Завтракал, читал газеты, а в девять часов звонил Линде и полчаса болтал с ней о чем придется, будто они Бог знает сколько дней не виделись.

— А еще что? — говорил он, когда паузы у нее начинали затягиваться. — Что еще было, расскажите?

В течение дня он почти никогда не показывался. Днем неизменно завтракал у своей матери, живущей над ним в том же доме, на втором этаже. Иногда после этого возил Линду осматривать достопримечательности, но обыкновенно появлялся не раньше половины восьмого, и они садились обедать.

Линда в дневное время занималась тем, что накупала себе вороха одежды, расплачиваясь толстыми пачками денег, которыми ее снабжал Фабрис.

Семь бед — один ответ, думала она. Он все равно меня презирает, так уж какая разница.

Фабрис был только счастлив. Он проявлял самый пристальный интерес к ее нарядам, осматривал их так и эдак, заставлял ее прохаживаться в них по гостиной, убеждал возвращать их в магазин для переделок, которые ей представлялись совершенно излишними, но на поверку оказывалось, что в них-то и заключается вся соль. До сих пор Линда не до конца понимала, в чем преимущество французской одежды по сравнению с английской. В Лондоне, в период первого ее замужества, считалось, что она исключительно хорошо одевается; теперь она сознавала, что никогда, по французским меркам, не могла и в самой малой степени претендовать на chic. Вещи, привезенные ею с собой, выглядели столь безнадежно затрапезными, вымученными, убогими, такими неуклюжими, что лишь обзаведясь в «Галери Лафайет» [81]готовым платьем, она отважилась ступить ногой в дома высокой моды. А когда, наконец, вынырнула из их недр с кой-какими приобретеньями, Фабрис посоветовал ей продолжать в том же духе. Для англичанки она, по его словам, обладала не самым дурным вкусом, хотя сомнительно, чтобы ей удалось когда-либо стать élégante в полном смысле слова.

— Единственно путем проб и ошибок, — говорил он, — можете вы определить, к какому принадлежите типу, в каком вам двигаться направлении. И потому — старайтесь, мой друг, не жалейте усилий. Пока что получается совсем недурно.