Русалка для интимных встреч

Мадам Климантович побледнела, а потом покраснела.

— Спокойно, дуся… — похлопал ее по руке муж, напоминающий длинного тощего богомола, во всем — противоположность своей прекрасной половине. — Будь выше этого…

— Тоже мне, фифа… — прошептала высокомерно мадам Климантович. — Видели мы таких!

Гликерия Петровна имела полное право быть высокомерной — ибо только ее, единственную, публиковали, и весьма активно. Она ваяла душераздирающие лав стори, которые критика нещадно ругала за отсутствие вкуса и элементарных писательских навыков. Именно потому Гликерия Петровна и посещала эту студию — надеясь задним числом наверстать упущенное.

— Итак, тема называлась «Бабочка», — благодушно произнес Истомин и открыл пухлую папку. — Вы, Гликерия Петровна, представили в виде бабочки прелестную юную женщину, которая… впрочем, я зачитаю отрывок: «…Она жадно посмотрела на него и облизнула губы. „Малыш, не надо… — умоляюще протянул он. — Ты же знаешь, я не смогу бросить свою жену. Никогда мы не будем вместе…“ — „Забудь, забудь обо всем…“ — жарко прошептала она и обвила руки вокруг его шеи. Она была так близко, что он не смог удержаться и ответил на ее объятия. Долгий страстный поцелуй, после которого…»

И Юлий Платонович со вкусом прочитал длинный любовный пассаж, в котором героиня соблазняла своего любовника. Вообще, непонятно было, откуда у Гликерии Петровны такие изощренные познания — потому как совершенно невозможно было представить, как сия почтенная дама занимается этим со своим тощим и длинным мужем.

— Итак, что думает об этом аудитория? — вопросил Юлий Платонович, закончив чтение.

— Это не бабочка, а паучиха какая-то… — скептически воскликнула Клара Пятакова. — Человека от семьи отрывает! Совести у нее нет…

— Что ж, вам виднее, — немедленно отреагировала мадам Климантович. — Черная вдова…

— Что-о-о?..

— Я говорю, есть такая разновидность пауков, которые называются «черная вдова». После совокупления самка убивает своего партнера…

— А в общем, неплохо… — вдруг заявил Григорий Будрыс, почесывая себе живот. — Только… только как-то простенько это. Он, она, жаркие объятия… Я вот тут недавно читал одно серьезное исследование о способах размножения в мире насекомых — вот где можно развернуться…

— Да-да, я это понял! — нервно воскликнул Юлий Платонович и порылся в своей папке. — Вот ваш текст — «Бабочка, или энтомофил Сидякин».

— Энтомофил? — наморщил лоб Асанов. — Ничего себе…

— Читайте, читайте! — жадно воскликнул Гога Порошин.

— Нет, Гогочка, вслух я этого читать не буду, — сурово произнес Юлий Платонович. — Это очень специфический текст, для узкого круга исследователей. Вы, Григорий, не без способностей, но, я вам честно скажу, какие-нибудь «Идущие вместе» сожгли бы ваши творения на костре… И потом, ваша страсть называть все действия исконно русскими глаголами…

— А про меня что скажете? — нервно перебила его Клара Пятакова.

— Вы, Клара, обладаете наблюдательностью и неравнодушием. Ваша «Бабочка» — действительно бабочка. Господа, прошу внимания! Наша Клара — единственная, кто написал об объекте исследования в прямом значении слова. Послушайте небольшой пассаж — Юна села на цветок резеды и удивленно сложила крылья. Ее терзал голод, но сладкий нектар вряд ли мог утолить ее бесконечную печаль по другу, с которым она порхала вчера над садом. Где же он сегодня? Неужели он никогда не вернется? Она вяло окунула хоботок в нектар, а потом взмыла в небо, надеясь с высоты обозреть широкие поля, уходившие за горизонт…»

«Вяло окунула хоботок в нектар…» — задумчиво произнес Григорий Будрыс, пожевав губами. — А что, неплохо сказано!

— Но почему — «удивленно сложила крылья»? — нервно воскликнул Рома Асанов. — Конечно, спорный вопрос — могут ли насекомые испытывать подобные чувства… Но мне кажется, это не годится! Не сложила крылья, а раскрыла их…

— Возможно… — благодушно склонил голову Истомин.

Валя стояла в углу конференц-зала, сложив руки на груди, и внимательно слушала. Она не могла понять, чем привлекает ее эта бесполезная литературная жвачка, но иногда в словах мэтра, да и его слушателей проскальзывало нечто такое, что поражало своей глубиной и тонкостью, словно могло помочь самой Вале… «Поздно, — говорила она иногда себе. — Я уже никогда не стану тем, кем хотела быть. Глупо и надеяться…»

Юлий Платонович одобрил Гогу Порошина за антиутопию из мира насекомых, где его герои говорили и действовали как люди, а потом долго хвалил Рому Асанова — тот создал шедевр о татуировке в виде бабочки, которая была наколота на груди матерого уголовника. Уголовника смертельно ранил его дружок, и теперь его пытались спасти врачи. Бабочка на груди то трепетала, то затихала, то снова бессильно взмахивала крыльями — в такт дыханию, пока не затихла окончательно — в тот момент, когда остановилось сердце пациента…

— А что, такая у нас медицина! — презрительно фыркнула мадам Климантович. — Человека спасти не могли…

Потом настал черед Германа Коваленко. Тот сотворил нечто невразумительное и нескладное — мэтр сознательно отложил обсуждение его этюда, чтобы собраться с мыслями. Коваленко не обладал литературным талантом — это и дураку было ясно.

«Зачем он сюда ходит? — удивленно подумала Валя о Коваленко. — Работал бы и дальше в своем банке, офисе или где он там работает… Наверное, действительно ради Натальи!»

Она постояла еще немного, а потом тихонько попятилась обратно в коридор.

Около семи она собралась уходить — к тому времени закончилось и занятие в студии. В гардеробе на первом этаже скопилась небольшая толпа.

— Пусик, подними мое пальто повыше, я не могу попасть в рукав… — нервно говорила мадам Климантович своему мужу.

— Скажите, Юлий Платонович, — развязным и одновременно смущенным голосом спросил Гога Порошин мэтра. — А сколько было самому молодому Нобелевскому лауреату?

— Сколько чего? — удивленно поднял бровь Истомин, натягивая на себя куцее драповое пальтишко.

— Лет, конечно!

— Ну я не знаю… — растерянно произнес мэтр, обматывая худую шею длиннейшим пестрым шарфом, словно собираясь себя задушить. — А зачем вам это, Гога?