Немачеха (сборник)

После операции Григорий постоянно думал о Валентине. Целый год он запрещал себе вспоминать о ней, как дверь захлопнул. А сейчас – нахлынуло, как будто какие-то шлюзы прорвало. Вот она греет воду на дровяной плите, чтобы купать маленького Женьку. Вот, едва начав смотреть какой-то фильм, выключает раздражающий мужа телевизор. Гладит его рубашки. Чистит ботинки! Как же! Ему ведь нужно отдохнуть, у него операции! Двадцать с лишним лет она оберегала его своей заботой и любовью, а он только принимал. Как надо было довести любящую женщину своим равнодушием, чтобы она решилась на тот страшный поступок?! Это не она перед ним виновата, это он виноват!

«Вот встану, – думал Григорий, – подключу любые связи, чтобы с нее сняли все обвинения».

Когда разбинтовали повязку, он начал заново учиться ходить. Осторожно, с палочкой, еще не доверяя вновь обретенному зрению.

– Гриша! Уже починили тебя? – радостно воскликнул один из коллег, встреченный в коридоре. – А твоя бывшая тут… – он замялся.

– Валентина? Она в больнице? Что с ней?

– Так у нее сердце от того же донора, что у тебя глаза! Инфаркт у нее случился, обширный. Вам в один и тот же день операции делали.

– Как она?

– Да не очень, Гриш. Ты же знаешь, как у нас. То безнадежные выживают, то вроде все в порядке, а пациент уходит, хоть ты тресни! Она совсем не борется. По-моему, ей все равно, как будто жить не хочет.

– Проводи меня к ней.

Возле нужного бокса Григорий на мгновение помедлил – ему было страшно. Но привычная хирургическая решительность победила.

– Валюша! Выздоравливай, пожалуйста! Возьми себя в руки!

Она смотрела на него равнодушно, как на чужого.

– Валя! Я… мне сказали… в общем, с тебя сняли все обвинения.

В ее глазах мелькнула какая-то искра.

– И… Валюш! Прости меня! Давай попробуем начать сначала! Ты только поднимайся! Пожалуйста!

И Валентина, хоть и медленно, начала понемногу поправляться.

Григорий еще в больнице понял, что не в силах вернуться в свою квартиру. Туда, где стены пропитаны самыми горькими воспоминаниями: смерть сына, собственная слепота… Нет, квартиру нужно продать и купить дом. Да и Буре – кстати, она оказалась изумительно красивого, палево-коричневого цвета – лучше будет во дворе, чем в каменной клетке.

Когда Валентину выписали, Григорий привез ее сразу в новый дом. И неважно, что там еще не хватало мебели. Мебель – дело наживное. Главное, чтобы горел семейный очаг.

– Сразу надо было жилье сменить, чтобы не терзать себя воспоминаниями. Правда, Валюш?

– Да, Гришенька, – тихо, почти шепотом, согласилась она.

Однако и новые стены не очень помогали «начать сначала». Внешне все было в порядке: жизнь текла размеренно и спокойно. Григорий начал оперировать. Валентина тоже вернулась на работу. Но в доме было пусто и холодно. Странно говорить о холоде посреди израильской жары, но в «семейном очаге» вместо живого веселого огня были лишь пыль и пепел.

Однажды, вернувшись из клиники едва ли не в полночь, Григорий отказался от ужина и долго сидел в кресле, бездумно гладя Бурю, которая упрямо, но безрезультатно пыталась его утешить.

– Тяжелый день? – спросила Валентина. – В новостях говорили – опять теракт, опять жертвы.

– Да. Валюша… – он замолчал, пытаясь подобрать нужные слова и злясь на себя за то, что не получается. А ведь когда-то она понимала его вовсе без слов… – Валюша, я сегодня оперировал мальчика. Девять лет ему, родители погибли, родственников нет.

– И… – Валентина подошла и погладила его по плечу. Совсем как когда-то.

– Его Женя зовут…

Валентина молчала долго. Только рука, лежавшая на плече Григория, сжималась все сильнее и сильнее.

– Ты хочешь его…

– Да. Если у тебя хватит сил.

– Хватит, – без паузы и очень твердо ответила она.

Теперь их опять было трое: Гриша, Валя и Женя.

Наденька

– Надя, не беги!

Но девочка, как будто не слыша материнского оклика, вприпрыжку поскакала по узкой дорожке между низеньких ажурных оградок. Юра легонько сжал руку Марины:

– Оставь ее, она ребенок, пусть бегает.

– Ей же нельзя!

– Марин! Ей давно уже все можно. И тебе все на свете врачи уже сто раз об этом говорили.

– Все равно страшно.

– Да ты только погляди на нее – и ничего больше не бойся. Настоящая маленькая разбойница! Вчера она мне заявила, что желает заниматься акробатикой. В крайнем случае – балетом. А ты говоришь – нельзя.

– Неужели мамы уже год нет? Господи, спаси ее душу! – Марина тихо заплакала.

Блестя глазами и смешно, по-жеребячьи мотая головой, разрумянившаяся от бега Наденька подлетела к заросшему плотной темно-зеленой «муравой» холмику. Остановилась, пригладила рассыпавшиеся кудряшки, положила на могилу букет крупных лохматых ромашек. Подумала, присела рядом и начала гладить траву – как поправляют одеяло на больничной постели – шепотом приговаривая:

– Бабушка, ты спи, ладно? Пусть тебе сны хорошие-хорошие снятся, чтобы не скучно было. А мы еще придем, скоро. И всегда-всегда будем приходить. Ты не скучай без нас, ладно?

Живые окна

После дежурства Фрида заметила в холле у бокового входа маленькую хрупкую женщину с тяжелой гривой черных вьющихся волос. К женщине быстрыми шагами подходил высокий худой парень. Фрида решительно двинулась к ним:

– Неужели опять какие-то осложнения?

– Нет, что вы! – женщина засияла улыбкой. – Я вас помню, вас Фрида зовут, да? У нас все хорошо, просто у Арона сегодня был плановый осмотр, – она с нежностью взглянула на сына. – Спасибо вам!

Фрида попрощалась и пошла к выходу. Уже на улице она обернулась, окинув взглядом здание больницы. Закатное солнце играло в чистых стеклах. За каждым билась чья-то жизнь.

Фрида отыскала взглядом «свои» окна и улыбнулась. Завтра она опять дежурит с семи утра.